Дэвид Митчелл - Простые смертные
Я шел мимо той creperie на площади, где торгует человек-горилла; колючие ветви сосен были украшены гирляндами ярких разноцветных лампочек; воздух, холодный, как горный ручей, дрожал от колокольного звона. Ноги мои сами знали дорогу, но вела эта дорога не в фамильное швейцарское шале Четвинд-Питтов. Я снял перчатки и закурил. Мои часы показывали 23:58 – хвала Богу Точного Времени. Уступив дорогу полицейской машине с полным приводом и надетыми по случаю снегопада позвякивающими цепями, я спустился по узкой улочке к «Ле Кроку» и заглянул в круглое окно, рассматривая местных жителей и приезжих, а также весьма сомнительного вида посредников между первыми и вторыми. Моник смешивала коктейли и подавала напитки, а Холли не было видно. Я все-таки вошел и стал проталкиваться между телами и стойками с одеждой, сопровождаемый клубами дыма, треском болтовни, звоном бокалов и с трудом доносившейся сквозь весь этот шум «Maiden Voyage» Херби Хенкока. Не успел я добраться до бара, как Гюнтер приглушил музыку, взобрался на табурет и призвал игроков, грохочущих настольным футболом, обратить внимание на огромные настенные часы, стрелки которых были величиной с теннисную ракетку: от старого года оставалось не более двадцати секунд. «Mesdames et messieurs, Damen und Herren, ladies and gentlemen, signore e signori – le countdown, s’il vous plait…»[111] Я всегда испытывал аллергию к подобным мероприятиям, так что воздержался от участия в общем хоре, но когда толпа дружно досчитала до пяти, я почувствовал взгляд Холли; ее глаза заставляли меня смотреть на нее, а не на часы, и мы неотрывно смотрели друг на друга, точно дети, играющие в гляделки, ожидая: кто первым улыбнется, тот и проиграл. Толпа вдруг взорвалась безумными ликующими криками, и я, улыбнувшись, проиграл. Холли бросила в бокал кубик льда, налила «Килмагун» и, подвинув бокал ко мне, спросила:
– Какой таинственный объект вы забыли на этой раз?
– С Новым годом! – сказал я в ответ.
1992-й, первый день Нового года
Утром я проснулся в своей мансарде у Четвинд-Питта и понял, что ровно через шестьдесят секунд в гостиной двумя этажами ниже зазвонит телефон и это будет отец, которому нужно сообщить мне некие неприятные новости. Потом я стал убеждать себя, что ничего такого не будет, что мне просто приснился дурной сон, из пут которого я никак не могу выбраться, – иначе я должен был бы обладать силой предвидения, которой я, что совершенно очевидно, не обладаю. А вдруг отцовский звонок будет связан со смертью Пенхалигона? Вдруг Пенхалигон все же что-то такое написал в предсмертной записке? И что, если полицейские из Труро уже побеседовали с моим отцом? Нет, этот внезапный приступ паранойи, решил я, конечно же, вызван употреблением кокаина! Но на всякий случай, просто на всякий случай, я встал, накинул махровый халат и спустился в гостиную; шторы были все еще задернуты, а стоявший на столике телефон молчал и явно собирался молчать и дальше. Из комнаты Четвинд-Питта просачивалась «In a Silent Way» Майлса Дэвида, предназначенная, безусловно, для того, чтобы как-то поддержать его веру в себя, несколько пошатнувшуюся после избыточного употребления алкоголя и наркотиков. В гостиной никого не было, но там царил жуткий беспорядок: грязные винные бокалы, переполненные пепельницы, конфетные фантики, коробки из-под еды, а на пресловутой винтовке времен Бурской войны почему-то висели шелковые трусы-боксеры. Когда я ночью вернулся домой, все «три мушкетера» и их чернокожие «бэк-вокалистки» веселились вовсю, так что я прямиком отправился спать.
Пристроившись на спинке дивана, я следил за телефоном.
Часы показывали 09:36. По британскому времени – 08:36.
Я чувствовал, что папа уже вглядывается поверх очков в оставленный мною номер телефона.
+41 для Швейцарии; затем код региона; номер шале…
Да, скажу я, Джонни действительно время от времени играл в карты.
Просто играл с друзьями. Это отличная возможность расслабиться после напряженной недели.
Максимальная ставка, впрочем, была пятьдесят фунтов. Ерунда, как раз на пиво.
Сколько? Тысячи? Я рассмеюсь разок, как бы не веря.
Нет, папа, он не расслабился. Он просто помешался. Я хочу сказать, что…
Он, должно быть, играл и еще с кем-то, в какой-то другой компании…
09:37. Стандартный пластмассовый телефон по-прежнему молчал и был абсолютно безвреден.
Если он не зазвонит до 09:40, значит, я просто сам себя пугаю…
* * *09:45, и по-прежнему все спокойно. Слава богу! Я, пожалуй, перестану употреблять кокаин хотя бы на какое-то время – а может, и совсем от него откажусь. Разве тот йети не предупреждал меня насчет паранойи? Завтрак с апельсиновым соком и интенсивные занятия лыжным спортом быстро удалят из организма все токсины, так что…
И тут зазвонил телефон. Я схватил трубку:
– Папа?
– Доброе утро… Хьюго? Это ты?
Да, черт побери, да! И это действительно был он, мой отец!
– Папа! Ты как?
– Несколько озадачен. Откуда, Диккенс меня задери, ты узнал, что это я?
Хороший вопрос.
– У Руфуса есть определитель номера, – солгал я. – Так что… э-э-э… с Новым годом! У вас все нормально?
– И тебя тоже с Новым годом, Хьюго. Мы можем сейчас поговорить?
Я заметил, что отец говорит приглушенным голосом. Что-то явно случилось.
– Да, конечно. Давай поговорим.
– В общем, самое страшное случилось вчера. За ланчем я смотрел «Новости бизнеса», и тут вдруг позвонили из полиции. Женщина-следователь, представляешь? Из Скотленд-Ярда!
– Великий боже. – Думай, думай, думай! Но пока что-то ничего не придумывалось.
– Некая Шила Янг, суперинтендант отдела, занимающегося поиском произведений искусства и всяких старинных предметов. Я понятия не имел, что такой отдел вообще существует; наверно, если украдут «Кувшинки» Моне, то как раз им и поручат их отыскать.
Либо это Бернард Крибель меня заложил, либо кто-то заложил Крибеля.
– Увлекательная работа, насколько я могу догадаться. Но тебе-то они зачем позвонили?
– Вообще-то, Хьюго, эта дама хотела переговорить с тобой.
– О чем? Я определенно не спер ни одной картины Моне.
Отец засмеялся, но как-то тревожно.
– Мне она на самом деле не очень хотела что-то объяснять. Я сказал, что ты в Швейцарии, и она очень просила тебя позвонить ей, как только ты вернешься, «чтобы помочь в расследовании одного дела».
– А ты уверен, что это не чей-то дурацкий розыгрыш?
– Да нет, на розыгрыш не похоже. Когда она говорила, на заднем плане отчетливо слышались деловитые голоса сотрудников офиса.
– Ну, раз так, то я, конечно же, сразу, как только вернусь, позвоню следователю Шиле Янг. Наверное, из библиотеки Хамбера сперли какой-то манускрипт, там довольно много редких книг. Или… да нет, чего там гадать! Хотя я прямо-таки чешусь от любопытства.
– Еще бы! Знаешь… должен признаться, что я не сказал маме ни слова.
– И правильно поступил. Хотя, по-моему, ты совершенно спокойно можешь ей все рассказать. Послушай, пап, если я все-таки попаду в «Уормвуд Скрабз»[112], она запросто сможет начать кампанию «Освободите Хьюго!».
Отец засмеялся уже несколько веселее и сказал:
– Ага, и я тоже туда приду со своим плакатом!
– Класс! Итак, если не считать того, что на тебя вышел Интерпол, пытаясь выяснить местопребывание твоего сына-рецидивиста, все остальное у вас нормально?
– Да, все в полном порядке. Я третьего января уже снова выхожу на работу, а мама и вовсе с ног сбилась у себя в театре из-за праздников, но ты, я надеюсь, отдыхаешь по-настоящему. Кстати, ты уверен, что за тобой не нужно заехать в аэропорт, когда вы вернетесь?
– Спасибо, пап, но меня Фицсиммонс подбросит, за ним все равно пришлют водителя. Думаю, когда мы дней через восемь с тобой увидимся, эта таинственная история со следователем уже сама собой рассосется.
Я снова поднялся к себе в мансарду; мысли сменяли одна другую со скоростью двадцать четыре кадра в секунду. Сценарии могли быть самые различные, например бригадный генерал помер, и его душеприказчик или судебный исполнитель задался вопросом: о каких таких ценных марках беспокоился покойный? Сестру Первис, естественно, тут же расспросили, кто именно и когда посещал бригадного генерала в последнее время. А Крибель незамедлительно назвал имя Маркуса Анидера. Затем они просмотрели записи видеокамер, и я был опознан. Меня вызывают к Шиле Янг, мы беседуем, и я отрицаю все ее обвинения, но Крибель, находящийся за стеной с зеркальным стеклом, говорит: «Это он». Далее следует официальное обвинение; в залоге и поручительстве нам отказывают; из Кембриджа меня исключают; я получаю четыре года за кражу и мошенничество, но два из них условно. Далее, если день не будет особенно богат новостями, моей истории удастся занять в государственных газетах первую полосу: «Студент-выпускник университета в Ричмонде похитил у несчастного старика, жертвы инсульта, целое состояние». Через восемнадцать месяцев меня за хорошее поведение выпустят на свободу, но в моем досье навсегда останется запись о совершенном преступлении и судимости, так что единственное, чем я смогу заняться, это крутить баранку или менять резину на чужих автомобилях.
