Дэвид Митчелл - Простые смертные
Кабинки в мужском туалете здесь были столь же удобны, сколь неудобны они были в сортире «Ле Крока»; похоже, их дизайн был создан специально для вдыхания кокаина: кабинки часто мыли, они были достаточно просторны и не имели того провоцирующего преступления, пустого пространства между верхней частью дверцы и потолком, как это принято в большей части британских клубов. Я воздвигся на «троне» и вытащил карманное зеркальце – я позаимствовал его у одной миниатюрной, как эльф, филиппинки, пытавшейся подцепить на крючок того, кто обеспечит ей супружескую визу, – и чек, этим вечером выигранный у Четвинд-Питта в «двадцать одно»; порошок был завернут в маленький пластиковый пакетик и спрятан в коробочку с пастилками «Друзья рыбака», чтобы в случае чего сбить с толку любого полицейского с собакой-ищейкой… Первые пять секунд так жгло, словно мне в носоглотку напихали крапивы, но потом…
Уф-ф, наконец-то отпустило!
Звуки контрабаса вибрирующим эхом отдавались у меня во всем теле, и господи-как-это-было-хорошо! Я спустил в унитаз бумажную «соломинку», смочил клочок туалетной бумаги и дочиста вытер поверхность зеркальца. Крошечные огоньки, которые я никак не мог толком рассмотреть, легкими колючими вспышками мелькали на самом краю моего поля зрения. Я вывалился из кабинки, точно Сын Божий, повергающий в прах идола, и тщательно рассмотрел себя в зеркале – все было хорошо, даже если зрачки у меня и были невероятно расширены, как у дракона с острова Комодо, а не обыкновенного Homo sapiens. Выходя из сортира, я встретился с одним юнцом, с ног до головы одетым в «Армани»; этот тип всему на свете предпочитал хороший косяк, а звали его Доминик Фицсиммонс. Он уже успел выкурить джойнт, и свойственные ему остроумие и сообразительность как прыгнули с тарзанкой с моста, так до сих пор и не вернулись.
– Хьюго, а ты-то что делаешь в этом чудесном местечке, черт подери?
– Зашел попудрить носик, дорогой Фиц.
Он вгляделся в мою левую ноздрю.
– Похоже, туда залетела снежная буря. – Он улыбнулся подтаявшей улыбкой, и я невольно подумал, что у его матери точно такая же улыбка, а больше ничего общего у них нет. – А мы познакомились с замечательными девочками, Хьюго! Одна для Ч.-П., одна для Олли и одна для меня. Пойдем, я тебя с ними познакомлю.
– Ты же знаешь, как я стесняюсь в женском обществе.
Фиц нашел это заявление слишком смешным, чтобы над ним смеяться.
– В штанах у меня… просто… пожар!
– Ей-богу, Фиц, кому приятно быть третьим лишним? Они хоть кто?
– В этом-то самая фишка и есть! В общем, помнишь африканскую народную песню «Ye Ke Ye Ke»? Лето… восемьдесят восьмого, по-моему. Невероятный был хит.
– Ну… что-то такое, кажется, помню. Как звали этого типа? Мори Канте?
– Мы будем сегодня на подпевках у Мори Канте.
– Точно! А разве самому Мори Канте девочки-припевочки сегодня не нужны?
– У них вчера был большой концерт в Женеве, но сегодня они свободны. Знаешь, их никогда не учили кататься на лыжах – наверное, у них там, в Алжире, снега не хватает, – так что они всей компанией на два-три дня приехали в Сент-Аньес, чтобы научиться.
Вся эта история не внушала мне доверия, даже, пожалуй, сильно не внушала, но озвучить свой скептис я не успел: к нам, слегка покачиваясь, подошел Четвинд-Питт и заявил:
– Самое время з-заманить их chez Ч.-П. Там, в холодильнике, еще остался изрядный кусок грюйера, тебе вполне хватит, чтобы насытиться, Лэм, и ты не будешь чувствовать себя обделенным.
Спиртное, кокаин и сексуальное возбуждение превратили моего старого друга Четвинд-Питта в тупоголового альфа-самца, и я был вынужден ответить ему тем же.
– Я совершенно не желаю участвовать в вашей дерьмовой пирушке, Руфус, но неужели до вас еще не дошло, что вы подцепили трио проституток? По ним же сразу видно, что это за птички. Не злись, я же только спросил.
– Ты, может, и лучше нас умеешь мухлевать за карточным столом, но сегодня ты точно не в выигрыше. – Четвинд-Питт ткнул меня пальцем в грудь, и я представил себе, как с наслаждением отрываю этот указательный палец, которым мне нанесли оскорбление. – Мы без особых усилий и меньше чем за час заполучили трех очаровательных смуглых милашек, и Лэм, разумеется, решил, что мы им заплатили. А на самом деле нет, ничего подобного! Они женщины опытные и со вкусом, так что ты лучше заранее себе уши заткни: Шанди наверняка в постели будет орать.
Я не смог ему этого так спустить:
– Я за карточным столом не мухлюю.
– А по-моему, очень даже мухлюешь, стипендиат!
– Убери-ка от меня подальше свой палец, гей-лорд Четвинд-Питт! И докажи, что я мухлюю.
– Не-ет, ты, черт тебя побери, слишком умен, чтобы можно было собрать какие-то доказательства, – ты у нас улик не оставляешь, зато из года в год обираешь своих друзей, выигрывая у них тысячи. Кишечный паразит!
– Если ты так уверен, что я мухлюю, Руфус, зачем же ты со мной играешь?
– А я больше не буду с тобой играть! И, между прочим, Лэм, так твою мать, почему бы тебе не…
– Парни-парни, – сказал Фиц, наш вечный миротворец, хотя в данный момент слегка одурманенный алкоголем и наркотиком, – это же не вы говорите: это колумбийская понюшка черт знает какой-дряни, которую вам продал Гюнтер! Хватит, хватит, пошли отсюда! Швейцария! Канун Нового года! Шанди ждет любви, а не драки. Поцелуйтесь и кончайте ваше дурацкое препирательство.
– Пусть этот мальчик-плут поцелует меня в ж…, – пробормотал Четвинд-Питт, проталкиваясь мимо меня к выходу. – Забери наши куртки, Фиц. Скажи девочкам, что чудесная вечеринка еще не закончена.
Мы с Фицсиммонсом вышли вместе, и, когда дверь в мужской туалет за нами захлопнулась, Фиц сказал мне извиняющимся тоном:
– Он так вовсе не думает!
Надеюсь, что нет. По разным причинам мне очень хотелось на это надеяться.
* * *Я остался в дансинге, чтобы послушать ремикс диджея Алански на тему гимна середины 80-х «Exocets for Breakfast» Деймона Макниша, но прощальный «выстрел» Четвинд-Питта совершенно испортил мне настроение, ибо пошатнулась моя вера в надежность всего проекта «Маркус Анидер». Я ведь создал этого Анидера не только в качестве фальшивого держателя счетов, скрывающего мои неправедным путем полученные доходы, но и для того, чтобы он являл собой лучшую, более умную и более правдивую, версию Хьюго Лэма. Но если какой-то жалкий отпрыск привилегированного знатного семейства вроде Четвинд-Питта способен так легко разглядеть, что у меня внутри, значит, я не настолько умен и мой Анидер не настолько хорошо спрятан, как мне до сих пор казалось. И хотя я мастерски умею притворяться, но все же что дальше? Ну, допустим, поступлю я через восемь месяцев в какую-нибудь фирму в Сити и с помощью предательских ударов вроде злословия за спиной и блефа за карточным столом года через два сумею сделать так, что мой доход будет обозначен тем же количеством цифр, что и мой телефонный номер. Ну и что? Даже если к началу следующего столетия я стану владельцем «Мазерати Конвертибл», виллы на Кикладах и яхты в Лондонском пруду[110], то что дальше? Даже если Маркус Анидер сумеет построить собственную империю капиталов, недвижимости, должностей, то что дальше? Империи умирают, как и все мы, танцующие в темноте, прерываемой пульсирующими вспышками света. Видишь, как свету нужны тени? Посмотри: морщинки расползаются, как плесень, по нашей молодой, нежной, как персик, шкурке; бит-за-битом-бит-за-битом-бит-за-битом; варикозные вены выступают на дергающихся голенях; торсы и груди наливаются жиром и становятся дряблыми; вот бригадный генерал Филби, вот французский поцелуй с миссис Болито; и лучшая песня прошлого года сталкивается с лучшей песней этого года и следующего, и следующего, а стрижки танцоров, словно замороженные, покрываются инеем, съеживаются и опадают радиоактивными прядями; рак завоевывает пространство в прокуренных легких, в стареющей поджелудочной железе, в ноющей простате; ДНК изнашивается, как шерстяная ткань, и мы все чаще спотыкаемся, падаем, кубарем скатываемся по лестнице, и вот уже инфаркт, инсульт, и мы уже не танцуем, а содрогаемся. Вот что такое клуб «Вальпургиева ночь». Это еще в Средние века понимали. Жизнь – заболевание неизлечимое.
* * *Я шел мимо той creperie на площади, где торгует человек-горилла; колючие ветви сосен были украшены гирляндами ярких разноцветных лампочек; воздух, холодный, как горный ручей, дрожал от колокольного звона. Ноги мои сами знали дорогу, но вела эта дорога не в фамильное швейцарское шале Четвинд-Питтов. Я снял перчатки и закурил. Мои часы показывали 23:58 – хвала Богу Точного Времени. Уступив дорогу полицейской машине с полным приводом и надетыми по случаю снегопада позвякивающими цепями, я спустился по узкой улочке к «Ле Кроку» и заглянул в круглое окно, рассматривая местных жителей и приезжих, а также весьма сомнительного вида посредников между первыми и вторыми. Моник смешивала коктейли и подавала напитки, а Холли не было видно. Я все-таки вошел и стал проталкиваться между телами и стойками с одеждой, сопровождаемый клубами дыма, треском болтовни, звоном бокалов и с трудом доносившейся сквозь весь этот шум «Maiden Voyage» Херби Хенкока. Не успел я добраться до бара, как Гюнтер приглушил музыку, взобрался на табурет и призвал игроков, грохочущих настольным футболом, обратить внимание на огромные настенные часы, стрелки которых были величиной с теннисную ракетку: от старого года оставалось не более двадцати секунд. «Mesdames et messieurs, Damen und Herren, ladies and gentlemen, signore e signori – le countdown, s’il vous plait…»[111] Я всегда испытывал аллергию к подобным мероприятиям, так что воздержался от участия в общем хоре, но когда толпа дружно досчитала до пяти, я почувствовал взгляд Холли; ее глаза заставляли меня смотреть на нее, а не на часы, и мы неотрывно смотрели друг на друга, точно дети, играющие в гляделки, ожидая: кто первым улыбнется, тот и проиграл. Толпа вдруг взорвалась безумными ликующими криками, и я, улыбнувшись, проиграл. Холли бросила в бокал кубик льда, налила «Килмагун» и, подвинув бокал ко мне, спросила:
