Благодать - Пол Линч
Вновь и вновь ловит она себя на том, что думает об очертаньях своего тела, скрытых под мужской одеждой. Что она с собою сделала: утянула грудь и подоткнула себе тряпку на всякий случай. Видит себя героиней какой-нибудь байки, вроде тех Коллиных великих небылиц, про Этайн например, которую гоняли по всему белу свету, как превратилась она сперва в воду, затем в червяка, а погодя в бабочку[45]. Думает, лучше быть бабочкой, а не червяком, но какая в самом деле разница, если собой быть не можешь? И тот великий ветер, что прислали сдуть бабочку за море на семь лет, и весь этот трепет крыльев, и полет, и ни разу нигде не присесть, и не устала ль она от себя?
Ох уж этот день, и уже покончить с ним, думает она. Смотрит, как выскальзывает день из своей шелухи в закат. Как последний свет всякого дня удлиняется, но все равно ух сколько идти к себе в лачугу, искать дрова. Бросает тачку и растягивается в зевке.
Предлагает это Колли, прихватить с собой в мешке малость болотных дров. Можем нести по очереди, говорит. Гореть будет лучше чего угодно, что отыщется в лесу. Узлы деревяшек быстро брошены в мешок и закинуты за спину. Почти все остальные работяги разошлись стайками. Она смотрит, как ветер плещет тряпьем оставшихся ходоков, прикидывает, как далеко придется идти каждому, взоры наставлены на некое внутреннее виденье дома, до коего многие не доберутся засветло.
Говорит, загадай мне загадку, Колли.
Он ей, вот такую давай: что всегда весит одинаково, однако делается тяжелее?
Она поправляет мешок на плече. Дорога поворачивает к другой, та к третьей, и Колли запевает.
При шляпе Пат
Его кот полосат
Ура нам пора обедать.
Дорога пуста, плечо жжет. Она останавливается, опускает мешок на дорогу, растирает пальцы, красные, свежесмятые, растирает руку, выгоняет боль. Наклоняется поднять мешок за горло, и вот тут-то из ее незамечанья возникают мужики. Их двое, покамест далеко так, что остаются безликими, неспешные, безмолвные и плотные в своем движенье, и все же один останавливается, а затем оба сходят с дороги. Она думает о тех мужиках, что ее донимали, всматривается в деревья, ищет скрытые очерки. Пустая дорога и эк деревья слепляют серую мягкость с наступающей ночью, словно утверждая, будто все в порядке.
При шляпе Пат
Его кот полосат
Ура нам пора обедать.
Она приближается к городу, лачуги вдоль дороги уплотняются. Коптят воздух, но лиц мало, и никаких животных, даже собак. Палец деревяхи тыкает ее в плечо, и она повертывается переложить ее половчее, видит вдали на дороге двоих мужиков и как они тоже останавливаются. Внезапная легкость заливает ей ноги.
Она думает, тут же всегда что-то самое простое, а не самое сложное, разве не так мама всегда говорила? Те люди просто идут себе.
Запад облекается низким небесным пожаром. Живые изгороди теряют цвет. По полям растекается сумрак. Она заставляет себя идти медленней, но те двое не нагоняют. Она поспешает вперед, виденье безликих мужчин, движущихся за нею следом подобно привиденьям.
Колли говорит, может, им дрова болотные нужны.
Она думает, я им елды отчикаю, если подойдут близко.
Колли говорит, ты от них оторвешься в городе, как пить дать.
Она останавливается у хлебной лавки, ждет, глядя в витрину, смуты этих людей, мир отражен в тень, словно сон о странной воде, тень-мужчина опирается о бочку, и всяк, кто проходит мимо, тень-дитя, промельком через улицу, тени-кони макаются в корыто, тень-бричка, что сотрясает стекло, ее тень-лицо, глубже и старше, всматривается, а те двое все никак не покажутся.
Она отсчитывает долгую минуту, затем еще одну. Те двое подались в паб или в лавку. Она укоряет себя за тупоумие.
Патову крысу гонит Патова киса,
В шляпу к Пату крыса бежит,
Патов кот без обеда сидит.
За городом проблески свечного света кое-где в окошках лачуг, но те по большей части темны. Она поворачивает на проселок, мешок тяжек, как ниспадающая тьма. Грейс не замечает, что Колли перестал петь.
Грейс.
Что?
Те двое опять за нами.
Она чувствует не глядя, видит у себя в уме всевозможные сходы с дороги, куда те двое не свернули, и вот только эта, только одна эта дорога, на которой Грейс, и они все равно у нее за спиной. Она оборачивается и теперь видит те два очерка четче. Ох! Ох! Как все в сумерках кажется обернутым в неторопливость, однако теперь эти двое ее нагоняют.
Она припускает шагом побыстрее, сгибаясь под тяжестью мешка, слышит, как запыхтела.
Колли ей, скорей, скорей.
Вновь смотрит, а те двое все ближе. Ох! Ох!
Колли говорит, им нужны дрова, вот что им надо.
Словно скверную мысль, она бросает мешок посреди дороги, продолжает проворным шагом. Двое проходят мимо мешка.
Но ох! Но ох!
Скорей! Скорей! Скорей!
Теперь она знает. Что домой ей вернуться нельзя. Что эти люди, кем бы ни были, хотят знать, где она живет, или того хуже. Ум ее борется с нежеланной мыслью о том, чего они могут хотеть. Вскоре стемнеет, и эта дорога ветвится на две, и одна ветка ведет к ее дому, куда идти нельзя. Она ступает неведомой дорогой. Желает, чтоб вся удача ее жизни явила себя разом. Всматривается в лес и думает, как мог бы он объять ее и как не мог бы. Минует крестьянскую усадьбу в стороне от дороги, свет ламп во всех трех нижних окнах, и как хотела б она постучаться, но вдруг им скверно станет от одного твоего вида, или они откажутся отзываться, а эти двое останутся у ворот, как терпеливые псы.
Скорей! Скорей! Скорей!
Вся она липкая от пота и пыхтенья. Думает об убежище среди деревьев, до чего осмысленно было б просто броситься туда бегом и там спрятаться, но, быть может, тьма леса недостаточно темна. Эк всякая птица выкликает теперь темноту. Вороны бушуют на дубе. Она поворачивает на очередную дорогу и знает, что заблудилась, оглядывается и видит, что те двое следуют спорым шагом.
Ох! Ох! Ох! Ох!
Скорей!
