Благодать - Пол Линч
Они близко уже так, что видна сила их шага. Ухо у ней настороже к любым переменам в их звуке. Повсюду видит места, где можно спрятаться. За перелазом. В старом сарае. В темнеющей живой изгороди. Деревья, деревья, но везде недостаточно густо. Минует еще одно подворье с домом. Оценивает остроту своего ножа. Что-то впереди, оно принимает очертанья бродячего пса, и она думает, если пес черен, конец моей удаче.
Это бродячий колли с ослепительно-белым загривком.
Она слышит перемену в их движенье, оборачивается и видит, что они надвигаются неспешным бегом.
Ох! Ох! Ох! Ох! Ох!
Ветром по-над воротами, не помнит, чтоб прикасалась к ним, огибает изгородь, оглядывается, видит, как двое перелезают через ворота. Теперь уж бежит она во весь дух, навстречу еще одно поле, навстречу темная дорога, понятно, что заблудилась.
Колли говорит, те двое точно бесы, вот кто они такие, мужики-бесы на дороге, как…
Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Мир облетел, остались только те двое. Она думает, я пробегу по всем дорогам Ирландии, буду бежать всю ночь до утра, бежать, пока не сломаю лодыжки, но и на культях побегу все равно.
Останавливается задавить сипящее свое дыханье под рукавицей деревьев, кажется боярышника, но слишком темно, не разобрать, и если не различить, что это за деревья, возможно, не видно и тебя. Всматривается во тьму. Всматривается, как держит тропа темноту. И тут видит два очерка и прикидывает, не прав ли Колли, не бесы ли эти двое, бо как еще удалось бы им идти за нею в этой тьме, а может, им слышно, как ты сопишь. Бежит в поле, затем в другое, ссаживает себе кожу в какой-то канаве и ужасается тому, что могут отказать ноги, ужасается при мысли о тех людях-бесах и о том, что́ они с ней сделают, и теперь замечает, что уже ночь, и одна только ночь, и то, что ум-тень, теперь и мир-тень.
Здесь. Где это, она не ведает. В руке нож. Легкие плещут, как полы старого пальто. Вновь думает о несчастной Этайн, до чего хорошо было б сейчас обернуться мухой, или лужей, или бабочкой, чтоб полететь над деревьями. Променяла б на это семь лет и все прочее. Через миг она побежит, побежит, побежит. Собирает отвагу. Тьма мне друг не меньше, чем им. Отрежу им их бесовские елды и суну им же в уши. Она смотрит за ночью, ждет.
Видом своим наводит она жуть на позднее утро. Как заявляется на Пахоту, медленно и слегка согбенно, словно ленивую мысль можно сделать осязаемой. Веки едва ль не смежены. Десятник в дальнем конце участка, но остальные наблюдают за ней, за этим ссутулившимся существом, бормочущим слова себе под нос. Кто-то говорит, Дарки отозвался за тебя на перекличке. Она видит, как Дарки откладывает кайло, чтоб глянуть на нее, прикидывает, не беспокойство ли во взгляде у Дарки. Она обляпана глиной, вытрясает всяко-разно из волос, отдирает колючку, прицепившуюся сзади. Думает, каков у ней сейчас видок. Нечто полурожденное. Соня канавная.
Какой-то юнец, сплошь локти, крепко держится за ее тачку, но она его отлепляет. Парнишка отваживается зыркнуть на нее сурово, но она его шлет нахер.
Колли говорит, ах ты, сучка тупоумная, канавная копалка безмозглая, чего хочешь добиться, сюда вернувшись, – не смекаешь, что произошло?
Пережить этот день под грузом такой-то усталости. Если б могла, уснула бы, стоя в своих сапогах. Холодный ветер напоминает ей, что она все еще волглая после канавы, в которой спала. На миг отдыха закрывает глаза и все еще отчетливо видит их, два очерка, словно тени, поднятые с дороги к жизни. Кем угодно из тех, кто здесь работает, могут они быть, и она боится смотреть в эти лица, опасается того, что́ может увидеть, распознать, соприкоснуться с пониманием, которое несомненно, и тогда что? Как бы хотела она поделиться с кем-нибудь тем, что́ случилось, выложить Дарки, или десятнику, или еще кому, но как о таком скажешь? Раз они не поймали тебя, а даже если б и поймали, кому до того было б дело?
Идет к посиделочному камню не на виду у десятника, берет трубку в руку и закрывает глаза. Просыпается из плавучей тьмы в дождь-хлад. Оборачивается и встречает пристальный взгляд Джона Барта. Он либо смотрит на нее, либо вперяется куда-то мимо.
Колли говорит, верь слову, это он.
Она думает, не смотри на его чудну́ю руку, но смотрит.
Есть много всякого, что готов сделать, чтобы сохранить в тайне дорогу к дому. Долгая пальцы-секущая прогулка с ветром в спину. Она пролагает путь через пастбища, какими ни разу прежде не хаживала, и жмется к канавам, порскает во внезапные просветы и расплетает ежевику. Думает о расправе, какая таится средь зелени в канаве, как глотаешь пса, чтоб поймать кота, и глотаешь кота, чтоб поймать дрозда, и глотаешь дрозда, чтоб поймать мизгиря, и глотаешь мизгиря, чтоб поймать толкуна, всё ест всё, и мужчина хочет заглотить женщину, и мир именует это природой. Рука у нее сама собой то и дело притрагивается к ножу.
По лесистому этому краю она двигается зигзагами, будто какое животное странного вида и повадок, выжидает и всматривается, не идут ли за ней. От города держалась в стороне и видит его поодаль, думает о вчерашней витрине наблюденья, о мешанине лиц, что проходили в стекле, и как слепа ты к тому, кто и что они, и в чем лихо, как можно увидеть в витринном отраженье, что кажется правдой и вместе с тем лишь тень.
Сумерки прикасаются к зарослям, где натыкается она на вьючную тропу к своему домику. Она полностью вымотана и вся болит, хочет скинуть сапоги и сжечь их. Чувствует это Колли – скорей! говорит. Хлоп, мягко по щеке. Влажная отметина на лбу. Хе! Бегом к лачуге, руки раскинуты, смаргивая под ливнем. Когда это происходит, она стоит в дверях, осознанье, что расцветает из собственной тьмы за секунду до, тихий сосущий звук ноги, поднимаемой из грязи. Железная рука, что петлей охватывает ей шею, отрывает от земли, великая тяжесть, прижатая к ее спине, а затем ее тащат назад, бестолково бьющуюся средь кряхтенья и вони выпивки, и в ушах у себя она слышит свое удавленье – как небо вдруг скручивается и вздувается в стороны, а из него злое солнце чужого лица. Она крик-пытается, крик-пытается, вкушает своей же крови, и тут возникает вторая рука, что накрывает ей рот, и
