Благодать - Пол Линч
Она просыпается и думает, что, возможно, помирает. Эта острая боль у нее в потрохах. Не рабочая это боль, думает она, не та, что не отступается от мышц, и не от голода. Думает, может, ее отравили. Думает о некоем зле, что крошит ей нутро. Встает у окна лачуги, смотрит, как раскрывается восход, сегодняшний свет, словно свет, отраженный из какой-нибудь преисподней, последний изо всякого света и не первый в этом дне.
Колли, говорит она, кажется, я помираю.
Глупая ты сучка, я ж говорил тебе вчера не лопать весь хлеб в один присест.
Позднее тачка становится продолжением боли, что начинается у нее в спине и проникает ей в бедра, пробивает руки насквозь и сливается воедино с везомым грузом. Она воображает, как ее тело валится гнить, словно жижа болотной почвы, всех оттенков бурого. Думает о том, что как-то раз сказал Дарки: земля эта была когда-то древним лесом, сгнившим до торфяника. Она вперяется в землю и прикидывает, как долго нужно дереву, чтобы сгнить и стать волокнистым бурым торфом, сколько тысяч деревьев и за сколько тысяч лет, и вдруг видит кривые деревья Блэкмаунтин и как через тысячи лет все оно может быть там.
Говорит Колли, мне надо присесть. У меня ляжки отваливаются.
Ловит себя на том, что наблюдает за Джоном Бартом, надо б еще поглядеть, как забирается он под камень, до чего любопытно, думает она. Наблюдает с тайным желанием, чтоб кто-нибудь допек его, посмотреть, до чего спор он с ножом. Наблюдает, как скидывает он камень со спины, выпрямляется прикурить трубку, откидывается, хохоча с кем-то рядом. Дважды видела, как подходит он к нарядчику и устраивает тарарам насчет чего-нибудь негодного.
Колли говорит, похоже, не тем концом он на свет народился.
Кто?
Да этот хреноплет Джон Барт, однорукий…
Не нравятся мне такие речи.
Знаю, чего ты смотришь на него.
Не смотрю я на него.
А вот и смотришь, но это не беда, покуда хоть ты себя в руках держишь.
Цыц, а не то он тебя порежет. Сам видал, как он с ножом умеет.
Что да, то да, он парень очень рукастый.
Хватит.
Я тут призадумался, какое определение у муки смертной?
Слушать тебе день-деньской.
На дереве Джон Барт висит, и что-то у него зудит…
Она думает, Джон Барт. Что в нем такого? Понимает, что исподтишка на него посматривает. Пытается раскусить. Как получается у него держаться навроде любого другого мужчины, мужчины с двумя руками или почти, все время курить, таская камни. Эк помечен он как иной дурным своим рождением руки, но при этом жалость отваживает. Ответ не в том, думает она, что видишь, а в том, что чувствуешь. Быть может, известно в человеке лишь его одиночество.
Она катит в тачке бой-камень по грязной сколези, и тут скручивает ее внезапной болью. Исходит эта боль из бедер, простреливает насквозь жгучей силой. Она думает, вот и все, телу моему конец. Роняет тачку, бросает взгляд в небо и втягивает в себя долгий вдох. Хочет одного: болтаться среди тех облаков и смешаться с небом, и чтоб ничего этого больше. Чтоб унес ее ветер и пасть дождем в бесчувствие. Повертывается на ревущий голос Дарки. Ей, хохонец! Мальчонка! Она видит его у сидячих камней, Дарки машет ей кисетом.
Колли говорит, легкие у меня истосковались по куреву.
Дарки говорит, поглядите на него, экий ты смурной.
Двое других рядом с Дарки тянутся трубками к огоньку. Она их не знает, смотрит, как после первой затяжки пустеют у них глаза. Дарки оглядывает ее, потягивает из жестяной кружки, ставит ее, окунает пальцы в табак. Пальцы эти маслянистые и потемневшие, словно извлек он себя на свет из болота, вылепил каждый кургузый палец из трясины. Ссасывает с пальца волоконце табака.
Она прикуривает, садится на камень.
Один из курильщиков говорит, добавились теперь другие, раздувают количество народу, не из этих мест, да еще и сколько-то баб. Том Питер говорит, кто-то приходит аж из Коллона. Это двадцать миль. Работу у нас, остальных, подрезают. Бабы, так их, пусть попросту…
Затягиваясь, утишает она ум, та же простая временная праздность затяжки и выдоха, как и у остальных. Звуки рабочего участка – общий перестук-лязг, удары камнеломов, голоса возносятся отзвуками и растворяются в небе, смятенья привязанного пса – все это теряет настырность, смягчается, развоплощается в воздухе, словно дым. Докурив, встает и выстукивает трубку о камень. И вот тут один курильщик вдруг исторгает неведомое проклятье. Поднимается. Эй! говорит он. Эй! Она оборачивается и видит, что растерянный взгляд его вперяется в нее, как собирается он сказать что-то, но язык его медлит немо у него во рту, словно то, что вознамерился он сказать, сказано быть не может. Она устремляет взгляд туда, куда указывает палец того человека, на камень, где она только что сидела. Каменное сиденье залито кровью.
Она сознаёт, как прикладывает руку к заду портков, видит, как рука теперь стала красна.
Взгляды устремляются на нее, Дарки принимается вставать, рот нараспашку, и тут лицо его уплотняется от растерянности.
Теперь ужас от того, что́ это. Она чувствует кровь у щек, кровь в ушах, кровь до кончиков волос. Чувствует кровь внизу, бьющую из тела, кровь, что сочилась тихонько. Знает, что умрет прямо сейчас, на глазах у этих людей. Смотрит на камень, а затем свирепым видом своим бросает мужикам вызов, выкрикивает, на что вы, шатия, вытаращились?
Идет и наблюдает за собой словно откуда-то с неба. Наблюдает, как мужики наблюдают за ней. Что там, в глазах у них, в глотках, в сердцах. Убирается из виду за сарай с инструментом, опускает руку в конскую колоду. Кровавая вода опутывает ей пальцы, и даже Колли примолк. Она думает, наверняка я помираю. Внутренности у меня источают кровь.
Отрывает полосу попоны, макает ее в воду, подкладывает себе в портки. Забирает тачку там, где оставила. Ей охота схлопнуться в себя саму, целиком исчезнуть с глаз у всех, лечь в канаву и чтоб засыпали ее гравием. Она осознаёт, что Дарки на нее пялится, и что-то в его взгляде ее пугает. Представляет себе их шепотки, сгущающиеся в смешки, или в гнев, или еще того хуже, и это худшее – нечто такое, о чем и думать не хочется. Она смотрит в небо и думает, вот такое оно, небо, под которым сгину я. Осмеливается оглядеться, но никто
