Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
Несчастный Толян страшно смущен и напуган, и ему даже в голову не приходит задать симметричные вопросы Кириллу («Ты сам-то, Чимахин, откуда всех знаешь?»); нет, он только бледнет, и дрожит, и переминается с ноги на ногу, и просит Кирилла никому ни о чем не рассказывать («У меня мама больная, Кирилл, она не переживет, если узнает, что я играю в шахматы-960»), и с каким-то мрачным ожесточением начинает ругать сам себя («Я все понимаю, Кирилл; я конченый человек; я извращенец»), и говорит, что уже два года знаком с Василием и все это время тайно посещал квартиру Броткина, по четвергам, прячась, как вор, чтобы никто не видел, и именно там, совсем недавно, встретил Брянцева, Брянцев старинный друг Александра Сергеевича, иногда заходил на Рубинштейна, но с Толяном они до того вечера ни разу не пересекались, но это неважно, теперь вообще все неважно, Броткин погиб, Василий скоро уезжает, а ему, Толяну, непонятно, что делать с собой, со своей порочной фигуросмесительной страстью («Ты можешь меня презирать, Кирилл, но это как наркотик, это затягивает, это сильнее меня; ах, если бы я умел вылечиться!»), но вот он хотя бы не испугался (а ведь всю жизнь только и делал, что боялся), пришел на кладбище сказать последнее прости Александру Сергеевичу, хороший был человек, жаль, цветы на грудь уже не положить, хоронят в закрытом гробу.
– Как в закрытом? – удивился Кирилл. – Должны же еще будут открыть?
Он только сейчас увидел, что гроб действительно закрыт.
– Не откроют, – покачал головой Толян.
– ?
– Труп изуродован. Страшно. Череп раскроило, щека разорвана, один глаз вытек…
– Каисса, – Кирилл побледнел, – что же произошло?
– Ты не в курсе?
– Нет.
– Василий рассказал, что ночью соседи Александра Сергеевича услышали за стеной шум, крики, стоны; испугались, вызвали милицию. Когда наряд приехал, все уже стихло. Вскрыли дверь, а там в комнате на полу Броткин мертвый лежит. Говорят, избит кем-то до смерти (около сотни следов от ударов, и все такие мощные – словно кастетом били; в основном по голове). А из квартиры ничего не пропало, хотя у Александра Сергеевича и книги редкие есть, и деньги. Такое впечатление, что это расправа, понимаешь?
– Расправа?!
– Да. Пришли, точно зная, куда идут, и забили насмерть.
Кириллу стало нехорошо.
– Толян, а ты связываешь это с чем-то?
– С чем я могу это связывать, – мрачно усмехнулся Толян, – кроме шахмат-960?
– При чем тут шахматы-960?
– При том. А какие еще могут быть причины убивать Броткина? Ты этого не знаешь, но есть информация, что Правительство России скрыто оплачивает работу особых бригад, так называемых чистильщиков. Главная цель этих «чистильщиков» – находить людей, играющих в шахматы-960, запугивать, избивать. (Иногда дело кончается и убийствами, но «чистильщикам» все сходит с рук – ведь они борются за традиционную культуру.) Кирилл, это страшно, это настоящий тайный террор! Слышал про отца Андрея Брянцева? Там ведь вовсе не суицид был, как думают… А сам Андрей после этого повредился умом…
– Толян, погоди! Я понимаю, что ты сейчас очень расстроен, но… тебе не кажется, что это уже чересчур: «чистильщики», «тайный террор»? Это же не реальность, а какой-то кинодетектив категории «Б» получается. Бонклауд, в жизни такого не бывает.
– Хм, у тебя есть другие версии?
Кирилл ничего не ответил.
(Но не потому, что у него не было версий.
Версия была. Одна.
Связывавшая убийство Броткина с информацией о «ничейной смерти» шахмат и о табии тридцать два; информацией, которую знали во всей России только два человека:
a) покойный Александр Сергеевич и
b) пока еще живой Кирилл Чимахин.)
* * *
В тот самый момент, когда гроб с телом несчастного Александра Сергеевича глухо опустился на дно могилы, и рабочие стали вытягивать веревки, и пришедшие проститься выстроились угрюмой чередой, медленно подходя к краю, бросая комья влажной земли, Кирилл вдруг осознал, что будет делать дальше. «Ах, если бы иметь возможность, если бы когда-то попасть в тайное хранилище под ЦДШ, – вспомнились ему слова Броткина, – если бы увидеть содержимое того шкафа, где собрана вся правда о „ничейной смерти“!»
Тогда Кирилл промолчал, ничего не сказал Александру Сергеевичу.
Но теперь он выполнит волю покойного.
Он проникнет в спецхран.
Пожалуй, в другой ситуации Кирилл поостерегся, побоялся бы. Очевидно, на сцену вышли новые, жестокие, не ведающие жалости силы. Ох, стоило Броткину лишь обмолвиться о табии тридцать два, о «ничейной смерти» шахмат, о статьях Крамника – и кто-то сразу же принял решение: уничтожить. (Что ж, очень стратегично! Как там шутил Нимцович: «многолетний опыт показывает, что съеденная пешка не в состоянии двигаться вперед»; а Броткин именно что двигался вперед, узнавал опасную информацию, подбирался к самим основаниям шахмат – это многим могло не понравиться. Ведь если правда все то, о чем он рассказывал, если через тридцать или сорок лет шахматы действительно будут решены – то ведь надо бить тревогу! Надо искать спасение! Надо как можно быстрее что-то придумывать, изобретать, исправлять. Надо вновь, как в эпоху Переучреждения страны, организовывать общенациональную дискуссию. И надо гнать взашей всех ответственных лиц, министров и экспертов, проспавших эту страшную угрозу игре (угрозу России!).
Э-э, вот кто-то из таких министров наверняка и нанял убийц.
Но Кириллу не было страшно. Наоборот, какая-то мрачная решимость овладела им; ему казалось, что терять все равно уже нечего, что тягостные бесплодные раздумья гораздо быстрее сведут его с ума, что пришла пора рискнуть – и узнать наконец всю правду. Кем был Броткин: гением или сумасшедшим? «Ничейная смерть» – легенда или реальность? И существует ли на самом деле вторая статья Крамника, опубликованная в 2042 году?)
Впрочем, учитывая возможную слежку, сразу же ехать в Москву не стоило.
И Кирилл решил, что называется, «залечь на дно». Несколько дней он рассказывал всем встречным и поперечным (вертикальным и горизонтальным), что собирается домой, в Новосибирск. Он позвонил с этой новостью Ивану Галиевичу, он написал СМС-сообщение Майе («Izvini, ya vinovat pered toboy. Seychas edu v Novosibirsk, vernus’ v avguste. Uvidimsia togda?»), якобы ненароком проболтался бармену в «Барееве» и оставил записку в дверях комнаты – будто бы для соседей («Ян, Толян, если появитесь раньше – я в Новосибирске до августа»), а на самом деле для тех, кто попытается следить за ним. Наведя таким образом туману, Кирилл в один из вечеров покинул общежитие – но вместо вокзала, вместо Новосибирска отправился на заранее подготовленную «конспиративную квартиру». (С квартирой этой, расположенной на Свидлеровской набережной, ему повезло чрезвычайно. До последнего момента Кирилл не знал, куда скрыться, – и просчитывал самые разные варианты: соорудить шалаш в лесу, выкопать землянку на берегу Финского залива, добраться каким-то образом вверх по течению Невы до города Зворыкинска (бывшего Кировска), почти заброшенного, но славящегося сквотами, где обитают радикальные монархисты. Главное было – исчезнуть, замести следы, а уж детали… Каисса с ними… И тут на выручку пришла Шуша (единственный человек, которому Кирилл теперь доверял). Оказалось, что у нее как раз имеется на примете пустующее жилье – Шушин двоюродный брат уехал на целый год в Ярославль (преподавать студентам основы неортодоксальной композиции) и просил кузину приглядывать за его студией в новой десятиэтажке.)
Место было практически идеальным.
Правый, малонаселенный, берег Невы.
Когда-то здесь находился Ленинградский металлический завод, производивший турбины, однако сразу после Переучреждения России его закрыли, а потом и вовсе снесли; на освободившейся территории собирались построить модный жилой район для научных работников СПбГУ, с идеально продуманной планировкой, современной архитектурой и т. д., но денег, как обычно, не хватило – кое-как, с задержками и недоделками, сдали только пятую часть от намеченных изначально объемов («принцип Парето» почему-то опять не сработал). В итоге популярности район не снискал: полупустые дома, бетонные заборы, ржавая арматура, полное отсутствие фонарей и единственный (раз в три часа) автобус до центра. Зато как надежно получилось здесь спрятаться! И пока город шумел и бурлил, преображался, готовился к Международному дню шахмат – главному празднику лета, пока возносились над центральными улицами клетчатые транспаранты и огромные флаги
