Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
Каисса, Броткин не ошибался.
Прямо под той, первой статьей, лежит вторая, внезапно исчезнувшая, статья 2042 года. Все-таки Крамник ее написал, это не фантазии Александра Сергеевича. Под статьей 2042 года в этой же стопке – еще какие-то материалы, много материалов! «Обзор работ, посвященных проблеме „ничейной смерти“ шахмат», «Шахматный „алгоритм Бога“ может оказаться реальностью», «Kramnik was right!», «Об окончательном решении шахмат».
Глаза разбегаются, читать и читать (всю ночь напролет).
И начинать нужно, разумеется, со статьи про табию тридцать два.
* * *
Освещение в спецхране ЦДШ было достаточно хорошим, но у Кирилла все равно периодически темнело в глазах. Он читал статью Крамника за 2042 год и чувствовал, как сияющий, ослепительный мрак овладевает нутром. (Мрак этот дремал почти сорок лет в черных кириллических и латинских символах, и вот теперь его разбудили, и он сочится сквозь хрусталик, разливается по сетчатке, захватывает мозг, сердце, душу, какие-то там еще печенки и селезенки, эндокринные железы и лимфатические узлы. Ах, Каисса!)
Все оказалось правдой.
И легенда про табию тридцать два.
И алгоритм решения шахмат на основе Берлинской стены.
И угроза наступления «ничейной смерти» в течение ближайшего полувека.
Что же, значит, Броткина убили вовсе не за извращения, не за то, что он поигрывал со студентами в шахматы-960, а за то, что начал рассказывать о «ничейной смерти». Но следует ли отсюда, что и Кирилла теперь могут попытаться убить (те же самые люди)?
В этот момент за дверью послышались тяжелые шаги.
Что это? Как такое возможно?
(Кирилл был настолько растерян, что не успел совершенно ничего предпринять – ни потушить свет, ни спрятаться, ни придумать какого-либо правдоподобного объяснения, что он здесь делает.) Дверь медленно распахнулась, и на пороге появился
Дмитрий Александрович Уляшов.
Великий Д. А. У. Грозный Д. А. У. Страшный во гневе (как говорили) Д. А. У. Но Д. А. У. не кричал, не метал проклятий. Узнав журнал, который Кирилл продолжал держать в руке, Д. А. У. грустно покачал головой и с тихим, едва слышимым стоном уселся на стул.
– Мой бедный мальчик… Вы все-таки прочитали…
Кирилл вздрогнул.
– А вы не хотели, чтобы я прочитал?
– Разумеется, не хотел.
– Почему?
– Потому что теперь вы погибли, Кирилл… Вы сами погубили себя…
– Погубил? Что вы имеете в…
И тут Кирилл осознал.
Страшная грусть охватила его (он давно подозревал такую возможность, но до последнего не хотел в нее верить, гнал прочь; а теперь сомнений не оставалось):
– Так, значит, Дмитрий Александрович, это были вы?! Вы все подстроили? Вы стояли за исчезновением второй статьи Крамника из читального зала? И это по вашему распоряжению вырвали библиотечную карточку из алфавитного каталога, и уволили из ЦДШ Капитолину Изосифовну – за то, что она помогала мне? Вы рассчитывали, что после этого я прекращу свои поиски. Я прав, не так ли? Вы всегда знали о всех моих планах. Интересно, от кого? От Майи (ведь ее отец – ваш ученик)? Или Брянцев шпионил? (Да, я видел, как они бежали за мной, надеялись не пустить в Москву.) О, вы великий стратег, и вы с самого начала понимали, что изучение Берлинской стены может привести к страшным открытиям – открытиям, которые вам совершенно не нужны. Вот почему, узнав, что какой-то мальчик из Новосибирска исследует Берлинский эндшпиль, вы великодушно пригласили этого мальчика к себе – в Петербург, в аспирантуру СПбГУ, – а потом аккуратно стали убеждать отказаться от Берлина в пользу Итальянской партии. Сулили через Ивана Галиевича успешную защиту диссертации, должность на кафедре истории. А когда позиция вдруг вышла из-под контроля, когда мальчик случайно познакомился с опальным ученым, и тот стал рассказывать про табию тридцать два и объяснять, где именно хранятся доказательства, вы прибегли к крайним мерам – приказали убить того ученого. Несчастный Александр Сергеевич! Двадцать лет назад, когда он осмелился заговорить с вами о неизбежности «ничейной смерти», его уничтожили морально – загнали в подполье, сделали нерукопожатным, отменили, вычеркнули отовсюду, чтобы не доставлял проблем (это было легко, ведь вы знали слабое место своего лучшего ученика, его тайную порочную страсть). Но теперь этого оказалось мало – Броткин слишком далеко продвинулся, и пришлось устранять его физически. Что же, вы и меня убьете? Кто там топчется за дверью – те же «чистильщики», что избивали Александра Сергеевича?
– Кирилл, – мягко и удивленно сказал Уляшов.
Кирилл вдруг всхлипнул.
(Каисса, ему так хотелось жить!)
– Я вам всегда верил! – проговорил он сквозь слезы. – Я не слушал Броткина, когда он предупреждал меня. Я думал, что вы спаситель России, а вы… Вы тюремный пахан… Вы манипулятор… Мне казалось, что я действую сам, а в действительности все вокруг уже было спланировано, рассчитано, предопределено. Как у Арона Нимцовича: «Мы дарим иллюзию свободы: принцип больших зоологических садов, примененный к маленькому хищнику – изолированной пешке». Вы знали, что я приду в это проклятое подземелье.
– Кирилл, – вновь очень мягко и очень грустно повторил Уляшов, – что вы такое говорите? Мне рассказывали, конечно, что вам нравится искать связи между несвязанными событиями, но подобных этюдов я от вас, признаться, не ожидал. Послушайте, мы же не в Советском Союзе 1970-х, а в современной свободной Переучрежденной России. Здесь нет и не было никакой тайной полиции, никакого КГБ; здесь никто не преследует диссидентов и не устанавливает слежки. Опомнитесь! Право, ваши речи меня пугают.
Кирилл угрюмо молчал, и Уляшов продолжил:
– Вы вовсе не изолированная пешка и не черный король в задаче на «кооперативный мат», Кирилл. И заговора против вас, естественно, не существует. И единого плана тоже ни у кого нет. Есть только череда случайностей: чаще, увы, грустных, но иногда смешных. Да, Брянцев и Майя действительно гнались за вами вчера вечером – но только потому, что Андрей очень хотел объясниться и извиниться. Они возвращались с доклада, который делал в Библиотеке имени Алехина Иван Галиевич Абзалов, и возле Аничкова моста вдруг увидели вас, обрадовались (и, разумеется, не ожидали, что вы станете убегать). О том, что Капитолина Изосифовна водила вас в спецхран ЦДШ, никто не знал; ее уволили потому, что она не прошла плановый медосмотр (жаль, конечно, но ведь ей уже почти восемьдесят лет). И Броткина никто не убивал – что за глупости? Он полез за книгой и на него рухнул шкаф. Страшное зрелище – огромные фолианты, тяжелые тома (с острыми углами, массивными переплетами), тысячи изданий, под весом которых гнулись полки – все, что Александр Сергеевич собирал в течение долгих лет, добывал у букинистов, выменивал на толкучках – все в одно мгновение посыпалось на него (а он и так был некрепок здоровьем). Что еще? Мое желание поменять тему вашей диссертации? Я искренне считаю, что Итальянская партия гораздо интересней Берлинской стены. Предложение вам должности на кафедре? Нам сейчас крайне не хватает молодых талантливых педагогов. Пропавшие библиотечные карточки? У одного из посетителей читального зала внезапно скрутило живот, а пипифакса, прошу прощения, с собой не было; вот он от отчаяния и выдрал несколько бумажных карточек из алфавитного каталога. Их потом нашли в уборной, в мусорном ведре.
Кирилл слушал, полностью обратившись во внимание. В его сердце вновь оживала надежда. Ведь если Дмитрий Александрович говорит правду, если он… тогда… ах!..
Но как это проверить?
– Вы хотите сказать, что все случившееся – череда случайностей? – спросил Кирилл.
– Именно так. А вы очень любите фантазировать.
– Да, но если это случайности, то почему же они вели меня в совершенно конкретном направлении? Почему они совпадали таким образом, чтобы максимально затруднить мне путь к прочтению статьи о табии тридцать два и о «ничейной смерти» шахмат?
Уляшов задумался.
– Это очень хороший вопрос, Кирилл, и на него пока нет точного ответа. Есть только предположения. Знаете, несколько лет назад мне попал в руки сборник позднесоветской беллетристики и в нем была повесть «За миллиард лет до конца света», написанная неким А. Б. Стругацким, фантастом. Автор выдвигал гипотезу «гомеостатического мироздания», то есть мироздания, пытающегося сохранить статус-кво. Мол, если какой-нибудь ученый оказывался близок к совершению прорывного открытия, потенциально
