Генри Олди - Крепость души моей
– Без толку! Не пустят!
Кричали из жиденькой толпы пикетчиков, кучковавшейся у фонарного столба. Над головами борцов за справедливость маячили самодельные плакаты: «Воров на нары!» и «НЕТ – повышению коммунальных тарифов!» Пикет вел себя мирно, и охрана клала на него с прибором.
– Весть, – мертвым голосом сказал второй. – Дайте нам пройти.
С выдержкой у сержанта Рябоконя было не ахти. Таких, как эти, он на стояке вертел. Еще со школы. Оттого и пошел служить народу.
– Ты чучмек? – он взмахнул дубинкой: не всерьез, для острастки. – Чучмек, да? Русского языка не понимаешь?! Сказано: нельзя! А ну, кыш отсюда!
Еще один взмах, и сержант заорал: страшно, хрипя глоткой. Рука его, сжимавшая дубинку, почернела и обуглилась. Резина прикипела к ладони. С сухим хрустом кисть отвалилась целиком, вместе с дубинкой. Удар о каменные плиты, и резина откатилась в сторону, а плоть рассыпалась в прах, который унес жаркий порыв ветра.
– Вы… вы чего?!
Лейтенант Млын шарахнулся назад, судорожно хватаясь за кобуру. Пальцы, сволочи, никак не могли справиться с застежкой. С проворством, рожденным отчаянием, он юркнул в здание; захлопнул за собой дверь. Внутри лязгнуло.
– Воров на нары! – закричали пикетчики.
Они не слишком поняли, что произошло. Но бегство мента требовало реакции.
Искалеченный сержант, громко икнув, мешком осел на ступени. Из обрубка – черного, будто его залили смолой – не вытекло ни капли крови. Двое переступили через здоровую руку Рябоконя, вытянутую в умоляющем жесте, и поднялись выше. Двери перед ними распахнулись: беззвучно, как в немом кино. Обе створки, даже левая, которую открывали только к визиту премьер-министра и Алика Змиевского, больше известного как Алик Бабушка.
Все когда-то случается в первый раз.
Навстречу гостям ударил выстрел. Тусклая вспышка озарила сумрак холла. Следом полыхнуло так, что пикетчики отшатнулись. Мотальщица Терещенко, надевшая по случаю цветастый сарафан, выронила плакат «НЕТ – повышению коммунальных тарифов!». Всхлипнув: «Ой, мамочки!», она опрометью бросилась прочь. Усач Грицак, учитель физкультуры в младших классах и анархист в душе, щеголявший на митингах в черной «слобожанской» вышиванке, спрятался за столб.
Ахнул с восхищением:
– Бомба!
Из дверей вывалился живой факел. Пламя, объявшее Млына, было ослепительно-белым и словно стерильным – ни дыма, ни копоти. На пикетчиков пахнуло диким жаром. Горящий лейтенант сделал три шага и рухнул на бесчувственного сержанта. Оба быстро превращались в пепел и золу.
Двое вошли в мэрию.
Пикетчики кинулись наутек. В считанные секунды площадь перед зданием опустела. Вскоре догорел и костер на ступеньках.
10:25
…Бим и Бом…
– …это позволит пополнить городской бюджет…
Альберт Дорфман, секретарь горсовета, поперхнулся. Бюджет встал у него комом в горле. В зале началось шевеление. Депутаты, еще минуту назад – снулые воблы, оборачивались. Взглядами они провожали двух гостей, уместных в сессионном зале не более, чем «Хава Нагила» на собрании неонацистов. Кто-то хмыкнул, давя смешок. Ну его к черту, подумал секретарь Дорфман. Гений демагогии, впервые он выдал то, что и хотел сказать:
– Что за клоуны?!
– Бим и Бом, – заржал депутат Рудин, директор рынка.
Бим был в цветастой гавайке с пальмами и летучими рыбами. Дополняли его наряд шорты цвета хаки и сандалии на босу ногу. Бом носил черный костюм, застегнутый на все пуговицы. Воротничок рубашки – первый снег. Темно-синий галстук – лента чернил. Штиблеты – лакированная ночь. Если Бим вернулся с пляжа, то Бом – с похорон.
– Мы принесли весть, – сказал Бом.
Встав у трибуны, они развернулись к залу. С одеждой клоунам повезло, зато с лицами – не очень. Скучные лица, таким денег никто не даст. Вряд ли их шоу могло похвастаться высоким рейтингом.
В зале смеялись.
– Благую? – крикнули с места.
– Нет, – сказал Бим. – Ибо мы истребим сие место.
– Три дня, – сказал Бом. – Считая с нынешним.
– На рассвете четвертого, – сказал Бим, – огнь небесный сожжет вас.
– И никто, – сказал Бим. – Никто в эти дни.
– Не покинет город, – закончил Бом, – и не войдет в него.
Они замолчали.
Тишину нарушил зловещий шепот мэра:
– Кто пустил сюда этих психов?!
– Где охрана? – возмутился депутат Курочкин.
Двое ждали.
– В охране нет нужды, – секретарь взял себя в руки. Вернулась привычная манера изъясняться: вежливость на грани издевки. – Господа вестники изложили нам свою позицию. Теперь они удалятся сами. А мы продолжим сессию.
Он дырявил взглядом затылки клоунов.
– Не верите, – сказал Бом. – Разучились.
Бим одернул гавайку.
– Смотрите, – сказал Бом. – Так проще.
Он протянул руку к окну.
За окном, через улицу, высился пятиэтажный дом начала прошлого века, недавно отреставрированный. Отмытый и выскобленный кирпич. Тщательно выведенная стяжка. Свежая краска оконных переплетов. Пузатые балкончики с ограждениями из кованого чугуна. Беленые барельефы – купидоны с амурами, женские головки. Аккуратные ящички с астрами и гортензиями. Кружевные занавески в окнах. На угловом балконе старушка поливала цветы из антикварной лейки – пожалуй, ровесницы дома.
Бом сжал пальцы в кулак, и дом рухнул.
Он упал не сразу. Сперва дом содрогнулся от фундамента до крыши, как животное, пробудившееся от спячки. Старушка выронила лейку, отчаянно вцепилась в перила. Стены оплел черный плющ – сетка трещин. Дом застыл в шатком равновесии, а потом из трещин изверглись облака серо-желтой пыли, похожей на дым. С тяжким грохотом, похожим на стон, дом осел внутрь себя, превратившись в груду обломков. Уже там, под обломками, скрывшимися в пыльной буре, что-то вспыхнуло, загорелось. Бурая завеса потемнела, налилась копотью: жирной, мерзкой.
– Что вы наделали?!!
– МЧС! Звоните в МЧС!
– Пожарных!
– «Скорую»!
– Суки! Убью! Мамой клянусь, убью!..
Депутата Чисоева, в прошлом – чемпиона Европы по вольной борьбе – держали трое. Чисоев хрипел и плевался матом. Всем дипломатическим фиглям-миглям он по сей день предпочитал бросок прогибом. Это был его универсальный способ прогнуться под изменчивый мир.
– Зачем?
Вопрос секретаря застал двоих на полпути к выходу.
– Чтоб уверовали, – ответил Бим. – Вам иначе не дано.
– Там были люди. В доме! Живые люди…
– Были, – согласился Бом.
Дорфмана, знавшего жизнь, пробрало от этого безразличия.
– И что теперь?
Две руки указали за окно, на руины.
– Три дня, – повторил Бом. – Считая с нынешним.
– На рассвете четвертого, – напомнил Бим.
– У нас есть шанс?
– Есть.
По залу прошел едва слышный вздох облегчения. Ну конечно! Еще не все потеряно! Шанс есть, а значит…
– Праведники, – сказал Бом. – Дюжина.
– Нам нужно найти в городе двенадцать праведников? – секретарь Дорфман выбежал в проход. – За три дня?
Бим и Бом кивнули.
– И что с ними делать? Привести к вам?
«Сначала найдите,» – прозвучало в молчании.
– Только православных? – заикнулся с места депутат Шунько.
Бим посмотрел на спрашивающего. Человек так не смотрит на клопа, как смотрел он.
– Евреев можно? – упорствовал депутат. – Мусульман?
– Атеистов? – крикнули с места.
– Можно, – сухо ответил Бим. – Всех можно.
– Но почему мы?! – возопил мэр. – Чем мы хуже других? Чем?!!
Бом склонил голову к плечу:
– Ничем. Просто вы – первые.
– Вторые, – уточнил Бим. – Если считать с Гоморрой, третьи.
И они вышли.
– Кто вы, блядь, такие?! – орал, брызжа слюной, депутат Чисоев. – Кто?!!
– Ангелы, – с ледяным спокойствием, в котором звучало эхо веков, ответил ему в микрофон секретарь Дорфман. – Вы еще не поняли, Шамиль Рустамович? Это были ангелы.
Два крыла
Есть у ангела два крыла,Слева – белое, справа – черное,А кому – вода кипяченая,А кому – огонь да зола.
Пей-гуляй, валяйся с девчонками —Дальний путь пурга замела.
11:02
…ничего, наверное…
Скрипка.
Одинокая, как Дон Кихот.
Джузеппе Тартини, «Дьявольские трели».
Ничего дьявольского в музыке не было. Приятное барокко, с легкой хрипотцой. Я бы и не узнал на слух, да внизу экрана бегущей строкой уведомлялось: кто и что. И в скобках: «исп. Эндрю Мэнзи». Минутой раньше на экране ангел крушил дом. До явления ангелов – футбол: «Металлист» – «Карпаты», в записи. Когда футбол сменился мэрией, я с проклятьями защелкал пультом, меняя каналы. Ничего не вышло – ангелы были всюду.
И вот – парк осенью под «Дьявольские трели».
В телевизоре ветер нес листья от скамейки к скамейке. Облетали каштаны, липы, клены. На парковых аллеях – ни души. Скрипка плелась за осенью, грустя. Я переключил канал. Тот же парк, та же скрипка. Говорят, виртуозу Тартини приснилось, что на его постели сидит дьявол и орудует смычком. Ничего прекраснее Тартини в своей жизни не слышал. Проснувшись, он записал сонату по памяти – жалкое, как позже утверждал виртуоз, подобие ночной импровизации. Ну, не знаю. У Баха есть и получше. Парк. Скрипка, будь она проклята. Еще раз. Еще. С девятой попытки мне явился Благовещенский собор зимой. Шапки снега на ограде, метель сечет купола. Скрипку сменил фагот. «Антонио Вивальди, – гласила бегущая строка. – Концерт RV 495 соль минор, Largo. Исп. Серджо Аццолини.»
