Душа для четверых - Ирина Родионова
Улица Садовая сменялась Ягодной, у колонки с водой лежали глыбы наколотого прозрачно-синего льда, а голые кусты и деревья стояли в снежных шапках, недвижимые, равнодушные. Нужный ей домик утопал во тьме – рвалась с цепи собака у калитки, и Кристина обошла ее широким полукругом. Палыч помог снять кофр и унес его в комнату, пожал ей ладонь, как давнему другу.
Она поняла, что почти соскучилась: и по Галке, и по их взаимной с Палычем любви. Сегодня ни Галки, ни других девчонок-волонтеров не было, Палыч на все расспросы только отмахнулся и представил новенькую, Юлю. Эта новенькая была давней Галкиной знакомой, и сегодня именно Галка должна была помочь ей с первым в жизни делом, да вот как-то у Галки не срослось, и Юля теперь то смущенно мялась в углу, то сидела с краю, боясь поднять глаза. Кристина присматривалась к ней: пышные бедра и плечи, усталое лицо. Юля без конца заглядывала в телефон, словно торопила время.
Приехали и волонтеры, едва, но все же знакомые – полная тетка с розовым влажным кончиком носа, будто бы собачьим, и Равиль, студент медколледжа с нечеловечески добрыми глазами, спокойный и сосредоточенный, подрабатывающий на скорой помощи. Он однажды даже приезжал к Кристине на вызов, когда Шмель почти два дня температурил под сорок, и Кристина не сомневалась, что он умирает, и боялась этого, и старалась не слышать подленькие мысли в голове, что так, может, и к лучшему…
А еще в комнате ждала внучка покойного – нечесаного старика, который неодобрительно косился на гостей с фоторамки под траурной лентой. Потрескивали в деревенской печи дрова, в углу стоял затянутый паутиной самовар, все еще ждали хозяина расплющенные тапки. Кристина с сожалением вспомнила про пластиковый короб и подумала, что здесь было бы чем поживиться для картины.
Пахло водкой, печенной на углях картошкой, старостью и затхлостью. Внучка суетилась, прибиралась и протирала лавку тряпками, выносила в предбанник пустые ведра:
– Мы тут с мужем и дочкой будем жить, разбирать ничего не надо.
Про деда она ни словом не обмолвилась, будто и не помнила уже.
Кристина решила не вникать.
Душа в банке оказалась прозрачной, почти невидимой – Равиль уточнил у Палыча, не забыл ли он чего, но нет, старик прятался внутри. Он и из банки выбираться не спешил, вздыбливался слабым паром, едва дотекал до ноздрей. Юлю держали под локти, объясняли ей каждый шаг, успокаивали, как делали это с любым новичком, да еще и старались всегда уменьшить память, разделить ее хотя бы на пятерых или шестерых, чтобы не ударило с непривычки.
Когда старик все же скользнул в распахнутый Кристинин рот, она ощутила лишь слабое эхо, тоску. Знакомые чувства, почти все их бабульки или дедульки были бесконечно одинокими и привыкшими к этому одиночеству, но старик никак не мог с ним сжиться, до самой своей…
Выли за калиткой бездомные псы, и даже щелканье душистых березовых поленьев в покосившейся печи не согревало. Старик мелькнул слабым холодным огнем и рассеялся. Пустота.
Каждое утро грести снег лопатой, кормить Матроску на цепи, уже третью с этой кличкой, вываривать потроха и перловку для псов понесчастней. Собирать огурцы, тыкву, кабачки – внуки приедут и заберут, вспомнят деда хоть каким-нибудь словом. Жечь по осени ботву на узком пятачке огорода, вырезать червей из яблок, а зимой при свече прислушиваться к вьюге. По всей улице от непогоды выбивало пробки, и старики ходили от калитки к забору, обменивались впечатлениями и рано ложились спать, но Ивану Никанорычу не спалось. Раньше кошка еще была, Тамара, котят приносила каждый сезон, а потом ушла и пропала, кошки всегда уходят подальше умирать. Долгая длинная жизнь: два развода за плечами, дочка на старости лет, внуки и тишина, забвение. Трижды поломанный на стройке позвоночник, некогда было крепить тросы или страховку, отвлекаться, но все три раза бог уберег, сохранил ему жизнь – а зачем? Чтобы вот так сидеть и таращиться в свечное пламя, прислушиваться к очередной Матроске и думать, зачем ему жизнь вообще – такая длинная, бесконечная, пустая. Раньше думал, счастливый – другие бы свалились, и насмерть, а он живой.
Спина болела на любую перемену погоды, иногда он и выпрямиться не мог, но все равно упрямо ковырялся в огороде.
Потом все чаще и чаще стала появляться мутная самогоночка в стеклянной единственной бутылке: сходить к Вальке, поболтать с ней о том о сем, и ее муж, бывало, угостит салом со специями, домашним, ароматным. Стекло бутылки грело даже через бушлат. Пил понемногу, по стакану перед ночью, как снотворное. Знал, что так и спиваются, но не боялся.
Стакан становился больше, глубже, Иван Никанорыч этого не замечал. Кашу варил все реже, Матроска скулила под окнами, рвалась с цепи. Внуки перестали заглядывать даже за помидорами – огромные и черные, сладкие, сорта «бычье сердце», томаты портились в погребе, потому что Ивану Никанорычу лень стало делать закрутки. Он лежал на печке, гладил ее остывший бок и согревался вновь наполненной стеклянной бутылкой.
Потом пришел Валькин муж за долгами, уже без сала, и Иван Никанорыч отдал ему всю свою небогатую пенсию, в честь этого распили еще бутылку. Повздорили – глупо так, из-за огорода, можно ли из куска пластиковой трубы сделать хорошую поливалку. Слетела кружка со стола, разбилась мелкими, остро-блестящими осколками, попался под руку нож… Глупо так умер, по-дурацки, самому стыдно, но слабо, будто разучился Иван Никанорыч и стыдиться, и радоваться.
И прожил обычно, и умер как собака. Забыть бы про себя, и дело с концом.
– Вообще-то нельзя криминальные нам давать, – хрипло сказал Равиль, когда в комнату вернулся Палыч.
Внучка молчала, кусала распухшую до красноты губу.
– Так он сам же, ну, себя. – Палыч полез в планшет.
– Сосед его пырнул. – Чужая Кристине тетка нервно потирала бок, справа, где печень.
Юля стояла на дощатом полу на коленях, перегибалась пополам и пальцами зажимала несуществующую рану, с губ ее бесконечно рвалось:
– Ни за что больше, ни за что…
У Кристины тоже болело над животом, но слабо, тягуче, как плохо зарастающий шрам.
– Ножиком пырнул? – уточнил Палыч.
Галка бы ответила ему, мол, нет, веткой яблони или полотенцем с веревки, ну конечно ножом, Виталий Палыч, ну разве можно таким быть на старости лет…
