Душа для четверых - Ирина Родионова
Женщина отшатнулась.
– Я не буду брать. Ни копейки нет, я не могу, я и так ведь…
– Тогда я ее выброшу. – Голос стал хриплым и вязким, как от простуды. Кристина прямо смотрела ей в лицо.
– Не возьму, правда, не жалейте нас. Мы бедные, да, но я придумаю что-то. Не сворую, нет, займу, смену возьму лишнюю, хоть сережки пластиковые…
Кристина обогнула ее, почти зашвырнула в салон картину и помогла женщине подняться в газель – та, словно ослабев от стыда и короткой пробежки, вцепилась в протянутую руку. Ладонь у нее была очень сухая и твердая, как холщовый мешок.
– Если вы сможете повесить кота на стену и не вспоминать каждый раз про этот вечер, то берите, – сказала ей в спину Кристина. – А если нет, то пусть кто-нибудь другой забирает.
И сама захлопнула тяжелую автоматическую дверь.
Илья Михалыч стоял рядом, сопел недовольно – сколько он таких встречал и слышал, проработает месяц-другой, вылетит и снова будет жить на пособия, и ладно бы, если правда бездетная, а то дочку ее, быть может, несуществующую, все же жалко… Кристине его «жалко» было безразлично. Подумалось про клеенку, про разложенные на морозе наброски и огромные холсты, про марлевые подгузники у Шмеля и виновато-заискивающий Юрин голос, который твердил, что еда закончилась, готовить не из чего, еда – закон… Она на негнущихся ногах вернулась к картинам и, кое-как присев, принялась их сгребать. Полноватая низенькая тетка в норковой шапке и лыжной куртке отрапортовала, что они приглядели за другими холстами, и Кристина поблагодарила между делом, даже не поняв смысла сказанного.
Кристина думала не про женщину даже, а про ее, возможно, существующую дочь. Какой она видит собственную маму? Какая она сама, с жалобным взглядом или слишком взрослая, прожженная на вид, тоже рвет с головы волосы или режет руки тоненькими лезвиями? Вытаскивает маму из запоев или уходит, чтобы не замечать? Даже если та и не пьет, то каково дочери знать маму такой, хватающей на улице картину и бегущей к газели, словно на соревнованиях, а потом застывающие на морозе слезы, сопли, извинения?.. Всегда ли мама тащит то, что плохо лежит, или это и вправду впервые? Каково ей самой видеть дочь в ворованном? Стыдятся ли они, кричат до хрипа или просто не замечают друг друга? Целует ли эта женщина свою дочку перед сном?
И нужен ли ей вообще, дочери, этот котенок нелепый, словно несмышленому ребенку?
Кристина взяла у молчаливого Ильи Михалыча дрянную крепкую сигарету, сплюнула в снег – показалось, что сжавшийся комом желудок забросил кислоту в пищевод, и все внутри обожгло, загорелось. Люди разбрелись, кто-то просил показать вон ту зарисовку, но Кристина только покачала головой.
Казалось, застыл даже воздух, морозный и неподвижный, будто стыдящийся чего-то.
– Я на автобусе, – сказала Кристина.
Илья Михалыч насупился:
– Ты прости, это из-за бригадира все, сука… Нервишки шалят. Не смотри на меня так. Я довезу, и все.
– Я на автобусе.
– Зачем?
Она пожала плечами. Илья Михалыч забормотал, что срывается по глупости – бывшая жена нервы выматывает, работает шлюхой в местной забегаловке, с одного мужика на другого вприпрыжку, а Илья Михалыч должен при этом детей ее, неизвестно от кого нагулянных, кормить и поить. И развода она ему не дает, и звонит постоянно, то кредит у нее, то из съемной квартиры грозят выгнать… И вообще он после того, как они разбежались, разочаровался в настоящей любви, а тут вдруг Кристина, как ангел, что-то неземное, с картинками своими, и он готов просто стоять рядом и на нее смотреть, только бы не прогоняла. Ничего ему не надо, ни-че-го, просто сложит в багажник ее картинки, просто довезет и уйдет сразу же, прости его, безмозглого, он никогда больше…
Илья Михалыч шепелявил, его смерзшиеся губы не успевали за мыслью.
Кристина почти не слушала.
Он придержал дверь, пока она забивалась в душный автобусный салон, затаскивала кофр с нераспроданными «картинками», как он их называл. Хрустели вырученные деньги в пуховике, но и они, и разговоры хохочущих румяных женщин, которым тяжелые смены, мороз, пьющие мужики и даже бедность были нипочем, – все это не помогло, и в груди у Кристины заныло.
Она высунулась из автобуса, пока Илья Михалыч упрямо ждал под дверью, будто надеялся, что она перебесится и выйдет:
– Как отца твоего зовут?
Лицо его вытянулось.
– Кого-о?
– Папу. Отчество, говорю, у тебя какое?
– А, это. Валентинович я. И нет отца, лет двадцать как.
– Понятно, Илья Валентиныч. Не мерзни, езжай домой.
Он посветлел глазами и буркнул:
– В следующий раз тогда отвезу.
И ушел в ночь. Захлопнулись двери, завод медленно поплыл назад и растаял, затерялся в темноте светлым дымом и промышленными прожекторами. По дороге Кристина, навьюченная громоздкими и тяжелыми картинами, заглянула в детский отдел, долго бродила между полками и тосковала. Она взяла больших металлических солдатиков в коробке – дорогих, – потрясла, представила пробитые каски и выставленные ружья-штыки, гримасы на игрушечных лицах и вернула набор на полку. Остановилась на саквояже юного доктора – может, Шмель все же вырастет нормальным и без ее любви, пойдет терапевтом в местную поликлинику, вылечит всех окрестных бабулек, и даже вредная соседка теть Люся до этого дня доживет. Не самая плохая судьба.
За подарок Кристина отдала больше половины заработанных денег, и ни копейки ей сегодня было не жалко. Уже на выходе из магазина пискнул телефон – это Палыч набирал волонтеров на новое дело. И Кристина, все еще зыбко-шаткая, разболтанная внутри, прямо с тяжелым кофром, отправилась туда.
Долго шла по заметенному снегом частному сектору: сюда невозможно было добраться даже на такси, машины намертво застревали в сугробах и на едва прочищенных дорожках. Кристина злилась, что отказалась от помощи Ильи Михалыча, вернее, Валентиныча. В конце концов, он ведь не замуж ее звал… Из кирпичных и жестяных труб тонкими струйками вился дымок и вплетался в едва угадывающиеся силуэты снежных шапок; за каждой шторой горел теплый свет, гудел тоскливо-унылый лай. Кристина валенками проваливалась в невидимые ямы
