Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
Кирилл продолжал молчать,
а Броткин вдруг словно бы опомнился и погрустнел:
– Э-э, размечтался! Простите, Кирилл, старого дурака. Простите. Я сам все эти годы словно бы брожу в огромном лабиринте. И так хочется найти выход, узнать правду…
……
какой бы она ни была.
* * *
«Все слабо или само по себе, или – может быть сделано слабым», – учили в начале ХХ века гипермодернисты. И именно так чувствовал себя Кирилл: его понимание мира, и жизни, и шахмат, и даже собственных целей напоминало теперь позицию, состоящую из одних слабостей, готовую в любой момент развалиться на части. От былой убежденности в том, что избранный путь (аспирантура в СПбГУ, ученичество у Д. А. У., написание исторической диссертации, академическая карьера) является самым лучшим, самым завидным путем в Переучрежденной России, не осталось и следа. Вера в сообщество ученых, бескорыстных и самоотверженных, преданных только науке и чурающихся любых интриг – лежала в руинах. И даже Петербург вызывал приступы омерзения. Хуже того, сознанием Кирилла овладела step by step[59] нездоровая подозрительность. После бесед с Броткиным казалось, что всюду сплошной обман, грандиозная мистификация, что люди вокруг состоят в заговоре, направленном на сокрытие истины. (Наверное, так должен чувствовать себя черный король в задачах на «кооперацию», когда выясняется, что фигуры обоих цветов действуют сообща, подготавливая для него матовую сеть. Bellum omnium contra unum[60]! Майя лгала Кириллу, уверяя, что видела Брянцева три раза в жизни. Брянцев утаивал факт учебы в аспирантуре у Абзалова. Абзалов распространял легенды о тотальной непроницаемости Карантина. Фридрих Иванович дружил с Абзаловым, и тоже говорил о непреодолимом Карантине и, кроме того, покрывал связь Брянцева и Майи. Что же, все они врали (все давно знали друг друга и запросто общались за спиной у Кирилла).
Кооператоры, бл**ь!)
А еще Кирилл чувствовал, что за ним установлено наблюдение.
Первый раз это случилось в тот памятный вечер, когда Броткин рассказал о табии тридцать два; Кирилл шел вдоль по Камской улице (возвращался домой) и внезапно понял (скорее ощутил нутром), что кто-то в отдалении сопровождает его. (Резко обернувшись, Кириллу удалось увидеть приземистую фигуру, которая поспешно свернула в подворотню.
Кто это мог быть? Что ему нужно?)
А через несколько дней с Финского залива подули холодные ветры, небо затянуло низкими серыми облаками, принялся сеять мелкий, скучный, нескончаемый дождь. Дождь усиливает паранойю. В стуке капель угадывались чьи-то крадущиеся шаги, в туманной мороси мерещились странные силуэты, и во время телефонных разговоров раздавались в трубке непонятные щелчки. Нервничая все больше, Кирилл начал передвигаться по городу хитрыми петляющими маршрутами; он завел привычку нырять в проходные дворы, перебегать дорогу в самых неожиданных местах, а еще полюбил сидеть целыми днями в кафе-клубе «Бареев» на углу Невского и Литейного проспектов. Из подвального окошка открывался прекрасный вид на перекресток – прохожие шли мимо под струями дождя, шлепали по огромным лужам, не зная, что за ними наблюдают, и это почему-то успокаивало Кирилла, давало ощущение минимального контроля над ситуацией. Он мог проводить в «Барееве» по шесть, по восемь часов кряду, потягивая дешевое пиво, бросая быстрые взгляды на новых посетителей, пристально всматриваясь в городской пейзаж за окном (надеясь отыскать ту приземистую фигуру, сопровождавшую его на Камской). Увы, дело было не только в том, что «Бареев» хорош как наблюдательный пункт; просто в какой-то момент Кириллу стало страшно оставаться одному в пустой комнате общежития.
Каисса, как завидовал Кирилл публике, веселившейся в кафе!
Эти люди ничего не знали и поэтому ничего не боялись; они наслаждались летней (пусть и дождливой) погодой, радостными (пусть и нелепыми) разговорами; они спорили, хвастались, флиртовали, пили чай и вино, назначали встречи, ждали друзей; они были счастливы. Вот три девушки (судя по всему, студентки кафедры промышленного дизайна) за соседним столиком увлеченно обсуждают художественные стили шахматных фигур («– Все любят стаунтон, но как по мне, он уж слишком отдает викторианской Англией. – О да, пора возрождать стиль режанс! – Селенус ceteris paribus[61] еще лучше режанса. – Не согласна, но вижу прогресс в твоих вкусах; полгода назад ты восхищалась барлейкорном и калвертом»). Чуть дальше, под пыльным фикусом, какой-то десятиклассник с жаром доказывает подруге, что шахматы – самый лучший медиум для изъявления чувств («– Раньше надо было искать слова, а ведь слова всегда врут, и ведут не туда, и, кроме того, стираются от постоянного употребления. Сегодня юноша уже не может сказать девушке: „Люблю тебя безумно“, потому что понимает, что она понимает (а она понимает, что он понимает), что подобные фразы – прерогатива пошляков. Но, хвала Каиссе, у нас есть шахматы. В XIX веке придворные дамы использовали мушки, искусственные родинки, в качестве особого языка: мушка, прилепленная в углу глаза, означала: „Я вами интересуюсь“, мушка на верхней губе: „Я хочу целоваться“. Вот и сейчас то же: если молодой человек на первом свидании играет с девушкой Королевский гамбит – все ясно без слов. – Да… Пожалуй, ты прав! Но что, если эта девушка не отвечает 1…e5, а уходит в полуоткрытые дебюты? – А-ха-ха, зависит от того, какой именно полуоткрытый дебют она выберет. Защита Каро – Канн говорит юноше: „Пойди умойся!“; Французская защита: „Я пока не решила“. – А если Скандинавская? – О, это все равно, что прошептать: „Возьми меня здесь сейчас же“. – М-м, может быть, сыграем партеечку?»). Какая-то странная теория, – думал Кирилл, невольно прислушиваясь, – впрочем, amantes sunt amentes[62]. (И ему стало грустно от собственного одиночества: что там делает теперь Майя? какие выбирает дебюты, играя с Брянцевым?) А время тянулось среди чужих разговоров, чужих лиц, чужого смеха, и Кирилл, вместо того чтобы заниматься чем-то полезным, сидел, смотрел на дождь за окном, размышлял о судьбе шахмат после наступления «ничейной смерти» (ведь и крестики-нолики были когда-то интересной игрой, а теперь все знают, какие делать ходы, чтобы избежать поражения, и любая партия завершается вничью, и все кончено навсегда;
никому больше не нужны эти крестики-нолики).
В один из таких однообразных монотонных дней Кириллу позвонили с незнакомого номера. Он взял трубку – и, к своему изумлению, услышал голос Ксении Александровны.
– Кирилл, здравствуйте! Извините за беспокойство, – Ксения Александровна была явно чем-то взволнована. – Нам с вами нужно поговорить. Я знаю, вы хороший человек, но сейчас вы ведете себя просто непорядочно. Вы понимаете, что так делать нельзя?
Кирилл ничего не понимал.
– Ксения Александровна, что случилось? О чем вообще речь?
– Я говорю о Майе.
– О Майе?
– Да. Вы же получали СМС-сообщения от нее? Почему вы их игнорируете?
Кириллу действительно в последнюю неделю пришло несколько (три? пять? семь?) СМС-сообщений от Майи с просьбами встретиться, поговорить, объясниться – но Кирилл не отвечал; а зачем отвечать, все же ясно. И сейчас он почувствовал себя неловко.
– Да, Ксения Александровна, получал, но…
– Кирилл, Майя места себе не находит! Кто вам позволил так мучать девушку?
– Что?? Это кто кого еще мучает? Я любил Майю, а она меня обманывала, она смеялась надо мной! Или вы не знаете о ее нежной дружбе с Андреем Брянцевым?
– Каисса, вот это новости! – саркастически рассмеялась Ксения Александровна. – Волга впадает в Каспийское море. Газы при нагревании расширяются. Ферзь любит свой цвет. Майя дружит с Андреем Брянцевым. А почему бы им не дружить, если они учились в одном классе? Он иногда помогал ей с математикой, она ему – с биологией. Их дружеским отношениям уже много лет; Андрей считает Майю нареченной сестрой.
– Сестрой?!
– А вы думали, что они спят вместе? Какие глупости! Кирилл,
