Шрам - Элис Бродвей
«Надо продержаться ещё чуть-чуть. Я не позволю им победить. Им меня не сломить. Даже если они заберут у меня кожу, достоинство я сохраню».
До боли сжав зубы, я глушу рвущийся из груди крик.
Сбоку, справа от меня, кто-то двигается, выходит вперёд. Отсвет огня правосудия падает на тёмную фигуру, и глаза мне обжигает металлическая вспышка. Зажмурившись на мгновение, я снова поднимаю веки.
«Знакомые метки. Это Коннор! Так вот какой удар мне приготовили напоследок: тот, кто пытался спасти моего отца, станет моим палачом».
Голос Лонгсайта гремит, набирая силу:
– Я ваш судья и вождь, а потому именно мне принадлежит великая честь сделать первый надрез.
– Нет! – кричит кто-то в первом ряду.
Зрители переговариваются громче, крики ужаса слышны всё чаще и яснее. Толпа вовсе не хочет такого наказания. Похоже, мэр снова неверно оценил настроение подданных. Когда Лонгсайт принимает из рук Коннора нож, до меня доносится мамин голос.
– Держись, огонёк! Не сдавайся! – отчаянно кричит она.
Но кожа такая тонкая, податливая. Будь она другой, разве могли бы мы накалывать себе татуировки? Тонкие волоски не поднимались бы на ней от возбуждения, касайся мы того, кого страстно желаем. Мы бы не смеялись от щекотки и не плакали бы, набивая синяки. А я лежу здесь, у всех на виду, горло открыто, живот без защиты. Мою кожу срежут с тела лоскут за лоскутом, как со Святого, но я не стану плакать от радости, зная, что освобождается моя душа. Я буду лишь истекать кровью.
Глава тридцать восьмая
Коннор Дрю тихо объясняет мэру, что нужно сделать, и я его слышу:
– Надрезать неглубоко, иначе кровь испачкает кожу и целый лоскут будет испорчен. Держите нож крепко, рука не должна дрожать. Видите, вот здесь, под грудиной, кожа очень гладкая? Нужно направить надрез чуть вверх, как будто рисуя улыбку. – Он проводит ногтем по оголённой коже, и моё горло перехватывает судорогой. – Режьте здесь, вот так, иначе не получится правильно выдубить кожу и придётся обрезать края.
Коннор говорит так же, как когда-то Обель, учивший меня разбираться в чернилах и метках, в его голосе спокойствие мастера своего дела.
– Коннор, – с мольбой шепчу я, и он смотрит мне в глаза. – Не надо. Помоги мне. – Он мог бы меня спасти. В его силах предпринять хоть что-нибудь. Неужели он сговорился с Лонгсайтом, встал на его сторону после всего, что делал раньше, за что боролся?
Ответом мне стал лишь угрюмый, тяжёлый взгляд, в его глазах нет ни искры яркой и всепоглощающей верности, присущей Оскару. Тряхнув головой, Коннор отворачивается.
– Или он, или ты, – глумливо скалится Лонгсайт. – Разве кто-нибудь согласится умереть вместо тебя?
Всё ясно. С надеждой на спасение можно распрощаться.
Коннор откашливается и снова обращается к мэру, завершая чудовищные пояснения:
– Сделаете один надрез, мэр Лонгсайт, а дальше я сам. Работа тонкая, здесь нужен профессионал.
Мэр поднимает нож высоко над головой. Толпа шумит, оставшиеся снаружи ломятся в двери, чтобы увидеть всё своими глазами. Мэр ставит ноги по обе стороны от основания столба, к которому я привязана, и смотрит мне в лицо. Смелая девушка плюнула бы ему в лицо, умная – сказала бы что-нибудь. Всё это не про меня. Лонгсайт кладёт руку мне на горло и сжимает, слегка придушивая. Я извиваюсь в бесплодной попытке отпрянуть, но Минноу, повинуясь кивку мэра, коротко и хлёстко бьёт меня по щеке. Не знаю, что брызжет во все стороны, мои слёзы или кровь, но я больше не сопротивляюсь. Папа говорил, что всё начинается с короткого надреза, а потом кожу аккуратно отделяют от плоти.
Упершись локтем мне в грудь, а ладонью в подбородок, Лонгсайт тяжело дышит возле моего уха. В уголках его губ блестит слюна, а глаза горят ярче пламени костра правосудия, который пылает за спиной.
– Всего один надрез, – шепчет он мне на ухо. – Я не стану торопиться.
Прикусив губу, он прерывисто дышит и сосредоточенно изучает кожу, которую собирается рассечь.
Говорят, что если резать чисто, то боли почти не чувствуешь. Если это правда, то надрез мэра чистым не назовёшь.
Порой боль похожа на мелодию, громкий и чистый перезвон. Иногда боль – это какофония воплей. Но эта – протяжный, бесконечный вой. Кончик ножа протыкает кожу, и это стон матери, у которой вырвали из рук ребёнка. Лезвие ползёт, как завывание плакальщика на похоронах. Клинок режет, и я будто слышу скулёж попавшего в капкан зверя. Надрез раскрывается, как стон разделённых стеной семей. Нож взмывает вверх, как плач ребёнка, за которым никто не придёт.
Но я не кричу и не плачу, ведь это только начало.
Сквозь застилающие глаза слёзы я вижу размытые очертания окровавленного лезвия, вижу, как Коннор берёт нож, и сильнее вжимаюсь скользкой от пота спиной в деревянный столб, готовясь к невыносимой боли. Коннор занимает место Лонгсайта, ставит ноги по обе стороны от основания бруса, только ладонью сжимает моё плечо, а не горло.
Голосом, так похожим на голос Оскара, он едва слышно произносит:
– Прости.
Зажмурившись, я беззвучно молюсь: «Хоть бы потерять сознание поскорее, уж лучше лежать без чувств, чем мучиться под ножом обрядчика, истекая кровью». Нож снова взмывает, блеснув в вышине, и опускается, падает слишком быстро и резко. Мгновение – и моя правая рука свободна. Перегнувшись к другой перекладине, Коннор одним движением перерезает ремни на моём левом запястье и разворачивается ко мне спиной, мгновенно принимая боевую стойку, готовый сражаться.
Глава тридцать девятая
Чтобы оглянуться и понять, что происходит, мне требуется не больше секунды. Едва не теряя сознание от боли, я складываюсь пополам и распутываю завязки на щиколотках. Ещё минута – и я свободна. Измученная и вся в крови, но я свободна. Обель прижал мэра к полу – ни один из стражей не пришёл правителю на помощь. А Коннор… что ж, давать нож в руки преступнику опасно. Коннор нависает над Лонгсайтом, приставив окровавленное лезвие ножа к горлу мэра.
Наверное, толпа сейчас бросится на нас. Однако никто не спешит спасать мэра. Люди ошарашенно переглядываются, но обращённой на нас ярости я не чувствую. Джек
