Шрам - Элис Бродвей
К моему удивлению, на сцене появляется мама. Она решительно выходит на середину, такая маленькая, хрупкая, с сумкой на плече.
– Неужели вы собирались молча смотреть на это? – Мамин голос гулко разносится по залу. – Мы такие правильные, так кичимся нашей чистотой и праведностью, не стесняемся показать все наши поступки и достижения на коже, не боимся храбро уйти в вечность. А сегодня, устроившись поудобнее в креслах, вдруг решили посмотреть, как на наших глазах заживо свежуют человека. Нож держали не вы, но своим молчанием вы одобрили убийство. Убийство ребёнка. Моего ребёнка. Чего вы испугались? Почему не закричали в ужасе, поняв, что пытается сотворить ваш мэр? Если бы ему удалось довести дело до конца, на душе каждого из вас навечно остался бы грех. Но вы же добрые люди, праведники, и тем себя утешаете. А вот грешники и нечестивцы, объявленные преступниками, – взмахом руки она указывает на Обеля и Коннора, – не испугались. Они спасли и вас от вечных мук, и мою девочку от смерти, мою Леору. – Мама чуть не плачет, но, приложив ладонь к груди, собирается с силами. – Когда-то я встретила мужчину, который сказал мне, что жизнь гораздо важнее смерти. Так говорил мой муж, отец Леоры. Он мёртв и объявлен забытым. Он не хотел, чтобы из его кожи делали книгу, но я умоляла его согласиться, и он не стал спорить. Мне было страшно, очень страшно жить без него и представить себе, что такое стать забытым. – Мама достаёт из сумки папину книгу и показывает её залу. – Это не он, это лишь его часть. А будь он сегодня с нами, то с ужасом и изумлением увидел бы, как рабски покорно следуете вы за правителями. Вы слишком много думаете о мёртвых и о смерти, вот что он сказал бы вам. Пришло время позаботиться о живых. Обо всех, живущих на этом свете, и неважно, какая у них кожа – пустая или покрытая метками. Мы должны думать о живых и выбрать жизнь.
Тишина изменилась. Теперь это безмолвие мира, благочестия и покоя. Свершилось нечто мистическое, возвышенное, и в благословенной тишине мама на мгновение склоняется над книгой отца, чтобы запечатлеть на обложке поцелуй.
И бросает книгу в огонь.
Глава сороковая
Не слушая моих возражений, мама позволяет Саймону, отцу Верити, проводить нас и войти в дом. Меня укладывают на кровать, и Саймон промывает рану и зашивает длинный разрез. Отец Верити – врач, он знает о коже всё, что только можно, и, накладывая швы, говорит, что надрез неглубокий, уверяет, что ничего не знал о планах мэра. Саймон пытается меня утешить, я понимаю, но воспоминание о руках Лонгсайта, сжимающих мне горло и взрезающих кожу слишком свежо в памяти. А когда я спрашиваю о новых чернилах и исчезающих татуировках мэра, отец Верити заливается краской смущения. Поразительно, сколько же людей участвовало в общем обмане?
Когда Саймон уходит, я натягиваю всю одежду, какая только находится в спальне. Меня трясёт, я не хочу, чтобы даже тонкая полоска кожи осталась открытой. Всё тело будто пропитано грязью, тюремной вонью, запахом дыма и крови. Мне никак не избавиться от воспоминания о чужих, испачкавших меня прикосновениях. В конце концов я проваливаюсь в сон.
* * *
Всякие надежды на то, что люди восстанут и заявят о своих правах на власть, к утру рушатся. Мама приносит мне чай и рассказывает, что Джек Минноу выступил с заявлением. Тем, кто слушал его на городской площади, вручили письма, отпечатанные копии речи, чтобы передать соседям. Мама даёт мне страницу текста, и я читаю:
Сограждане!
Мысленно я много раз обращался к вам с этой речью и наконец с облегчением исполняю своё давнее желание. Последние месяцы стали самыми тяжёлыми и удручающими в истории нашего города.
С юных лет я поддерживал Дэна Лонгсайта, во всём следовал за ним. Он был моим идеалом, образцом для подражания, и день, когда меня назначили советником мэра, стал самым счастливым днём моей жизни. Лонгсайт был для меня не только несравненным и окрыляющим лидером, я считал его своим другом, более того, братом.
Боль, которую вы чувствуете сегодня, лишь отголосок жестоких мук, которые я испытывал, будучи свидетелем падения человека, которым я безраздельно восхищался. И, что особенно тяжело, был вынужден скрывать правду от вас, моих соотечественников.
Оглядываясь назад, я признаю, что, возможно, должен был раньше распознать признаки мании величия, но счёл их лишь уверенностью в правоте великого человека. Мэр не раз говорил, что верит в своё бессмертие, и я доверял чистоте его сердца, отражённой в знаках на его коже.
Мне стыдно признаться, что я ему помог. Вероятно, из желания поверить признанному лидеру, я не слышал голоса своей совести.
Что ж, мне был преподан жестокий урок. Наша разведка сообщила о готовящемся нападении пустых, о готовящемся покушении на нашего правителя, и признаю, я помог мэру обмануть и врагов, и друзей. Мы передали пустым нужные сведения, мы знали, что они придут. В сущности, мы сами их пригласили. Всё было подстроено. Жилет, который надел в тот день мэр Лонгсайт, был укреплён дополнительной подкладкой, почти непроницаемой для лезвий кинжалов. Его рана оказалась неглубокой, скорее похожей на порез. Потайные карманы жилета мы заранее наполнили кровью. Мэр отдал приказ, и я повиновался. Я заставил всех поверить в его смерть. И прошу за это прощения. Однако обман этим не ограничился. Когда вы приходили в последний раз взглянуть на мэра, считая его мёртвым, то видели человека, спящего под действием снотворного.
Вы вольны спросить, почему я согласился на обман, и на это у меня только один ответ: разве вы не помните, как легко мэр умел убеждать, как завораживал собеседников? Я пошёл бы за ним на край света. Даже тогда я ему верил, считал, что план достоин выполнения и непременно принесёт желанные плоды.
Я не был готов к проявлениям его болезни. Только так я могу описать то, что случилось с нашим правителем. Его настигла болезнь, его разум был захвачен неведомыми мыслями, а его человеческие чувства бесследно исчезли. Когда я понял, что в те дни, когда он изображал мертвеца, чтобы разыграть возвращение к жизни, с ним что-то произошло, то горько зарыдал. Мэр поверил в собственную ложь.
Врач,
