Андрей Колганов - Жернова истории
В общем, рассчитываться за покупки приходилось в точном соответствии с известной частушкой начала НЭПа:
Захожу я раз в буфет —Ни копейки денег нет:Разменяйте десять миллионов!
Лишь в самом конце февраля в обращении появились казначейские билеты, номинированные в золотом рубле, достоинством в 1, 3 и 5 рублей, серебряные монеты по 10, 15, 20, 50 копеек и 1 рубль, а также мелкая медная монета по 1, 3 и 5 копеек.
Седьмого марта был последний раз объявлен официальный курс червонца в совзнаках – пятьдесят тысяч рублей, – и по этому курсу с десятого марта начался выкуп совзнаков за червонцы, на что отводилось три месяца. Однако, поскольку первое время новых мелких разменных единиц повсеместно не хватало, это вызывало многочисленные трудности и соответственно попытки как-то выкрутиться из этих трудностей. Ведь дело доходило до того, что на ряде предприятий рабочие не желали получать зарплату в червонцах, которые хотя и были твердой валютой, но рассчитываться ими было крайне неудобно. В результате местное финансовое творчество привело к выпуску разменных суррогатов – например, квитанций, номинированных в долях червонца, по которым рабочие могли покупать товары в магазинах рабочего снабжения или оплатить обед в рабочей столовой. Эти квитанции нередко имели экзотический вид – их для лучшей сохранности штамповали из алюминия, меди или бронзы.
Такое положение в сфере денежного обращения было, разумеется, совершенно ненормальным. Поэтому, когда подготовка к выпуску в обращение новой разменной монеты была завершена, второго марта 1924 года в «Известиях» было опубликовано постановление Совнаркома о запрете выпуска денежных суррогатов:
«Безусловно воспрещается всем государственным, кооперативным и частным организациям, предприятиям и лицам выпуск без особого на то разрешения НКФ СССР каких бы то ни было денежных суррогатов, как то: платежных ордеров на предъявителя, предъявительских денежных квитанций на товары и т. п. Органам НКФ предоставляется право производить немедленно опечатывание касс организаций и предприятий, которые нарушили бы указанное постановление, и входить в соответствующие органы с предложением о ликвидации означенных организаций и предприятий».
Но запреты запретами, а положение с разменными денежными знаками продолжало оставаться напряженным. Хотя запасы серебряных монет накапливались еще с 1921 года, когда была начата их чеканка впрок, мощностей Петроградского (а затем Ленинградского) монетного двора не хватало, чтобы выйти на запланированную сумму нарицательной стоимости этих монет – 100 миллионов рублей. Поэтому пришлось разместить заказ на чеканку монет в Великобритании. Помнится, у моего отца хранился серебряный полтинник 1922 года, еще с символикой РСФСР, на гурте которого (т. е. на ребре монеты) имелась надпись «чистого серебра 2 золотника 10,5 долей» и буквы Т. Р. (то есть Томас Росс, начальник монетных переделов Лондонского монетного двора), что свидетельствовало об изготовлении этой монеты именно в Великобритании. Монеты, чеканившиеся в текущем, 1924 году, уже имели символику СССР. Золотники и доли также ушли в прошлое, и на гурте полтинника было выбито «чистого серебра 9 граммов».
Для меня все это было уже знакомо и потому не вызывало очень уж сильных эмоций, хотя, разумеется, стабилизация денежного обращения радовала – и с точки зрения простого гражданина республики, и с точки зрения ведомственных интересов, и с точки зрения экономических перспектив советского хозяйства в целом. Но вот у моей квартирной хозяйки, как и у многих подобных ей людей, далеких и от советской службы, и от политических амбиций, и от социалистических убеждений, появление серебряных монет, весом и размером (но, разумеется, не оформлением) повторявших царские, вызвало неподдельный восторг.
– Гляди-ка, Виктор, – сказала мне Евгения Игнатьевна, когда мы в воскресенье, шестнадцатого марта, встретились на кухне за утренним чаем, – а твоя советская власть-то, видать, крепко за ум взялась. Вот и деньги настоящие появились. – И с этими словами она разжала кулачок, демонстрируя мне на ладони серебряный пятиалтынный. – Сначала торговлю какую-никакую наладили, не как в прежнее время, конечно, но тоже жить можно. Теперь вот деньги нормальные стали чеканить, из серебра. Говорят, даже золотой червонец будет.
– Точно, Игнатьевна, будет. Только их мало пока начеканили, и большая часть на расчеты с заграницей идет, – объясняю ей. – А что советская власть за ум взялась… Так ведь, Игнатьевна, не дураки же в 1917 году власть забрали. Вот наш нарком финансов, Сокольников, и сам человек неглупый, да еще пригласил к себе знающих людей из старого Министерства финансов. Вот они дело с нормальными деньгами и наладили. Теперь и нашему наркомату легче стало за заграничные товары расплачиваться.
– Маловато пока еще товару хорошего в лавках, – покачала головой гражданка Вострикова. – Да и цены хотя малость и опустились, а все стоят выше довоенных. – И она начала перечислять, загибая пальцы: – Вон, масло русское идет 90 копеек за фунт, подсолнечное – 25, за фунт ситного надо 20 копеек отдать, а за фунт муки крупчатой – вообще 14 копеек! Получается, чуть ли не дешевле в булочной покупать, чем самой печь, – где ж это видано? Да и мясо стоит полтинник за фунт. Дороговато выходит.
– Не все сразу, не все сразу. Сама посчитай – шесть лет воевали, сначала на империалистической, потом на Гражданской. Сколько людей поубивало, сколько от голода и болезней померло. А хозяйству какое разорение? Так что, – заключаю, – одним махом из разрухи вылезти не выйдет. Но ведь исправляется дело-то, к лучшему понемногу поворачивается, а?
Вдова часовых дел мастера кивнула:
– Что же, если и дальше советская-то власть дело не глупее поведет, глядишь, лет через пять будем жить не хуже довоенного.
– Думаю, малость пораньше, – оставляю за собой последнее слово.
Однако Евгения Игнатьевна не зря на цены жаловалась. При нынешних заработках для большинства народа цены пока кусаются. Если рабочий получает где-то от 20 до 90 рублей в месяц, в зависимости от профессии и квалификации, то кормить на эти деньги семью при нынешних ценах непросто. Конфет детишкам уже не купишь, разве что леденцов иногда, а уж о паюсной икре за два с полтиной фунт – и говорить нечего. Из выпивки доступно только пиво, ибо водкой пока не торгуют, а бутылка спирта стоит аж десять рублей.
Впрочем, при моем партмаксимуме (175 рублей в месяц) я мог себе позволить не только вполне сносно питаться, но и потратить кое-что на развлечения. Например, сходить с девушкой в театр. Моя интуиция удерживала меня от того, чтобы по случаю какого-нибудь праздника преподнести Лиде Лагутиной духи или что-нибудь еще в этом роде. У меня сложилось впечатление, что на такой ход с моей стороны она отреагирует резко отрицательно, тем более что за время нашего знакомства я успел убедиться в том, что духами или косметикой она совершенно не пользуется. Но вот идея посмотреть нашумевшую фильму или горячо обсуждаемую театральную постановку не вызывала у нее отторжения.
После очередного похода в тир на Лубянке (кажется, это было во вторник, восемнадцатого марта) я набрался смелости и поинтересовался, как она смотрит на то, чтобы посетить электрический театр – то, что в прежние времена называли синематограф, а теперь все чаще именуют просто «кино». До революции в Москве было около ста электрических театров, к концу 1921 года работало только десять, но сегодня их число уже перевалило за полсотни, и спрос пока до конца не насыщен.
Пройдя по бульварам и обогнув Страстной монастырь, мы оказались на Тверской. Лида вывела меня к одному из ближайших к ее дому кинотеатров – это оказался знаменитый «Арс» на Тверской, где в мое время размещался Драматический театр им. К. С. Станиславского. Передо мной «Арс» предстал в том виде, какой его здание приняло в 1915 году, после перестройки специально под кинотеатр (ибо к моему времени фасад был довольно сильно упрощен, утрачены некоторые элементы отделки, здание потеряло львов над верхним карнизом).
Мою спутницу здание «Арс» натолкнуло на несколько иные ассоциации. Махнув рукой в направлении противоположной стороны Тверской, она поведала мне:
– Вон там совсем недавно клуб анархистов был. Прямо над входом черное знамя развевалось – все как положено. Ну мы его в конце концов прикрыли.
– А теперь там что? – спросил я, силясь разглядеть в неверном свете вечерних сумерек какую-то вывеску, намалеванную в манере кубизма.
– А теперь там какие-то чудаки кооператив устроили под названием «Всеизобретальня всечеловечества», – слегка поморщилась Лида. – Чтобы они там хоть что-то путное изобрели – о таком и не слышно. Единственное, что в этой затее есть настоящего, так это столовая, в которой всяких горе-изобретателей кормят со скидкой.
