журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин
— Ну-ка, расстегни курточку.
Я сел на кровати.
— Нс надо. Ничего у меня не болит. У меня... вот. Делайте со мной, что хотите, но я не виноват...
Боже ты мой, как возликовали мама и Людмила. Еще бы! Вместо скарлатины, менингита и воспаления легких — какие-то несчастные дырки на сукне!
— Глупый малыш... — они тискали меня по очереди. И лишь тогда у меня намокли глаза...
Тут же на курточку были поставлены заплатки, и ко мне вернулось именинное настроение. Тем более, что, кроме несчастливой обновки, были и другие подарки. В том числе книга „Гулливер у лилипутов" от соседа Лешки Шалимова. Малость потрепанная, зато сразу видно — ужасно интересная: с кораблями и всякими занимательными событиями.
Поэтому на печную дверцу я не обиделся (в конце концов, сам виноват). И в тот же вечер, сидя у плиты, я читал о приключениях Гулливера. Читал с величайшим удовольствием, тем более, что буквы были очень крупные.
Но печка-плита были исключительно наша, семейная. А круглая голландка согревала весь дом. Она была центром нашего маленького мироздания под названием „Улица Герцена, пятьдесят девять". И никого не удивляло, что к жильцам столовой то и дело захаживали соседи — постоять у печи, прислонившись к ней спиною, погреться и поговорить о событиях на фронте или о кинофильме „Кащей Бессмертный", где в образе Кащея показан сам фашистский фюрер. И послушать, как хрипит и сотрясается бумажный репродуктор — от московских салютов в честь новых побед Красной Армии.
Печь от пола до потолка была выкрашена до войны серебристой краской. За несколько лет краска потускнела и облупилась. А на высоте половины человеческого роста была вытерта совсем, и там чернело пятно отполированного железа. В этом месте любители погреться касались печи наиболее выпуклой частью тела. А поскольку рост любителей был самый разный, то пятно получилось обширным.
...Когда кончилась война, а я пошел в первый класс, в столовой поселились мамины знакомые — Вогуловы. Это были дядя Степан — инвалид и пьяница, его жена тетя Зоя — всегда недовольная мужем, и две их дочери. Отличница Эля была шестиклассницей, а бестолковая и много о себе воображающая Инка училась в третьем.
Мои брат и сестра в ту пору были в Одессе, в политехническом институте, мама приходила с работы поздно, поэтому по вечерам я пасся у Вогуловых. Чаще всего шлифовал известным местом любимую печку.
Эля в это время читала вслух. Вроде бы не специально для окружающих, просто она так готовила домашние задания по литературе. Но все слушали ее со вниманием. И я слушал.
Правда, первое чтение не понравилось мне. Это было „Детство" Максима Горького. Конечно же, всем известный эпизод, когда дед выпорол сперва внука Сашу, а потом и будущего знаменитого писателя. Я будто своими глазами увидел затхлую полутемную кухню, где свершались зловещие приготовления казни. Ощутил вязкий стыд, томительный страх и беспомощность тех мальчишек. И эта боль, этот крик...
Я бы ушел, но какая-то темная сила не отпускала: словно сам был там на очереди, после мальчика Алеши...
Зачем писать про такое! А самое непонятное было: как Алеша после этого мог помириться с дедом? Как мог его простить?
Зато в следующий раз был „Бежин луг". С его теплой летней ночью, с дыханьем лошадей в сумраке, с потрескиванием огня (почти как в нашей печке) и страшноватыми, но ужасно интересными историями, которые рассказывали у костра деревенские ребята!.. По правде говоря, я так и не стал большим почитателем Тургенева, но „Бежин луг" еще с той поры люблю от души.
Потом Эля читала „Тараса Бульбу". Вот это да! Сплошные героические битвы! Жаль, конечно, что все там погибли, зато перед этим как славно побеждали врагов!.. Непонятно только, с чего вдруг казаки воевали с поляками? Ведь в нынешней войне поляки были „за нас". Но Эля разъяснила, что, во-первых, происходило это очень давно, а, во-вторых, казаки воевали с „ляхами", которые были буржуи и „белополяки"...
А дальше вечерние чтения стали уже обычаем. Эля бралась теперь не только за школьную хрестоматию. Помню фантастическую повесть „Морская тайна" (дух захватывало!), книжку „Рыжик" о беспризорном мальчишке, который жил до революции, „Белеет парус одинокий" — про двух друзей, Петю и Гаврика...
Но крепче всего запомнился Гек Финн, который с негром Джимом путешествовал по широкой таинственной Миссисипи. Сколько там было загадок и страшных приключений! Даже холодок пробирал между лопаток (несмотря на теплую печку), когда Эля приглушенным голосом читала о плавающем доме с мертвецом, а по закрытым ставням скребла колючими пальцами февральская метелица.
Историей Геккелльбери Финна и закончились эти книжные вечера. Мы с мамой и новым ее мужем, Артуром Сергеевичем, переехали на Смоленскую улицу. Не так уж далеко, за три квартала от родного моего дома. Но сперва мне показалось — в дальние дали.
2
Дом, где стали мы жить, тоже был деревянный, одноэтажный. Комната наша оказалась небольшой, с одним окном. Она располагалась в конце тесного коридора, в котором пахло чем-то чужим, непривычным: не то какой-то едкой мазью, не то нафталином. По обе стороны от коридора и нашей комнатки располагались квартиры хозяев дома: дяди Вити и дяди Мити. Это были братья. Их женами были две сестры: тетя Рая и тетя Зина. Они-то по-настоящему и хозяйничали в доме. А „мужики" занимались огородом с грядками самосада (выращивали на продажу), охотой и рыбной ловлей. На охоте Артур Сергеевич с ними и познакомился.
Дядю Митю вскоре после нашего приезда посадили. Он, тихий и безответный, всегда слушался своей Зины, а она посылала его торговать на рынке всякой мелочью: гребешками, пуговицами, зеркальцами и резинками для чулок. Это называлось „спекуляция". Однажды к дяде Мите придралась тетка-милиционерша, отвела его в отделение, и вскоре состоялся суд. Здание суда было совсем близко от нас, на углу Смоленской и Первомайской. Кирпичное, двухэтажное, нелепое какое-то — с маленькими окнами и скошенными под острым углом стенами. После случая с дядей Митей оно казалось мне зловещим, грозящим неожиданными бедами. Я рядом с этим домом чувствовал себя неизвестно в чем виноватым и старался скорее пройти мимо.
Однажды я увидел, как из дверей суда выскочил стриженный под машинку дядька и помчался через дорогу. Следом выбежали милиционеры. Один оглушительно выстрелил в воздух из нагана.
Через несколько минут беглеца повели обратно. Два „мильтона" крепко держали его под локти, а тот, что с наганом, шел следом, почему-то плевался и хмуро
