Малахитовый бегемот. Фантастические повести (сборник) - Алексей Константинович Смирнов
Бармашов лежал и ждал, когда ему передадут пластиковый стаканчик. Он был неприятно ошеломлен скоропалительностью здешних событий. Только что Адамыч показывал яйцо, и вот уже преставился, и не особенно шумно, а вроде как между делом. И вынесли его скоренько, завернув в простыню; ходячие покинули палату, и смотреть остался один Бармашов. Он увидел, что простыни здесь служат еще и саванами, и ему стало неприятно отдыхать и выздоравливать на собственном саване. Существо Бармашова, не спрашивая позволения у развалившегося мозга, выразило протест и помочилось, словно хотело себе доказать, что покойники лишены возможности замарать невеселые белые одежды. За это существо получило ворчливый нагоняй, но только через час, когда его пришли кормить и развлекать судном, подсунутым под одеяло.
- Ты, Данилыч, повремени, - сочувственно сказал Груша, отказывая Бармашову в стаканчике.
Ну, не больно-то и хотелось.
"Данилыч", задетый отказом за живое, лишенный власти даже в такой разливательно-развлекательной мелочи, попробовал пожевать губами и вдруг сложил себе новое слово: Бегемотыч. Ему показалось, что малахитовая статуэтка, покинутая в остывающей квартире и появившаяся перед умственным взором, едва заметно кивнула в ответ. Данила Платонович застыл, ибо понял, что к нему вернулась творческая способность к словообразованию. Оголодавшие и обмороженные мысли-солдаты сумрачно стягивались к полевой кухне, возвращались. Конечно, он не додумался до метафизического гипербегемота, которому малахитовый приходился отпрыском и принимал от имени, суффиксом оскромнившись. Но он бы не додумался до гипербегемота и прежде, когда был здоров, потому что никогда не отличался богатой фантазией.
Тем временем Груша заел наливку конфетой и подмигнул:
- Я ведь тоже диабетик, Данилыч. Не огорчайся, скоро и мой черед настанет...
В коридоре послышались рассерженные шаги, ворвался длинный доктор, очень похожий на молодого Мухомора:
- Яцышев, ети твою мать! Давление двести, а он жрет, ну надо же!
А протобегемот увеличивался, тогда как Бегемотыч не изменялся. Протобегемот вытягивал вместо трав памятное волокно, наворачивал на себя и, постепенно уподобляясь веретену, начинал сочетать в себе ранее не сочетавшееся: современную песню про смешные голоса с именами, которых больше никто не вспомнит и не услышит; одно далекое, фантастическое майское утро, когда "Данилыч" пробудился в поезде и обнаружил, что мимо него проплывает застенчивая вывеска: "Останкино"; яркое цветастое платье и хохочущее лицо, которые он с тех пор не забывал ни на миг, да нынешние события, которые еще не превратились в память, а только укладывались небрежными кольцами - как будто оборвалась веревка, на которой висела вся жизнь Бармашова, и падала с небес, и скоро выгрузится оттуда полностью. И обнаружится кончик, где ни малейшего следа обрыва, а только аккуратный срез, произведенный парками-мойрами, тремя сестрицами, которые прядут под окном.
...Бегемота купили тогда же, гуляя по городу. Бегемот приобрелся сам по себе, не имея смысла; перейдя в собственность Бармашова, он принял на себя смысл, он закутался в смысл. Он съел содержание того дня: вывеску, поезд, платье. Множество предметов, которые окружали влюбленных, готовы были сделать то же самое и наперебой предлагали себя в памятную собственность. Дом не положишь в карман, и небо не положишь, и улицу не засунешь, но бегемот поместился. Потом все растаяло, однако зернышко, сидевшее в глубинах бегемота, оставалось живым.
Бармашов отвлекся от умосозерцаний, поймав на себе пристальный взгляд Яцышева-Груши. Взгляд был настолько серьезен и задумчив, что "Данилычу" сделалось жутко, и он поежился левой половиной туловища.
"Данилыч" закрыл глаза, и платье, надуваемое ветром, вновь устремилось по Цветному Бульвару, прижимаясь к кавалеру; и Бармашов дотронулся до тонкой руки, и к нему повернулось лицо, от которого ничего не осталось, кроме счастливой улыбки, и солнце светило для них, прислушиваясь к обворожительному перестуку острых каблуков.
6
- Послушай, Данилыч, - сказал Груша.
Он выбрал момент, когда Папонова увели на гимнастику, и они остались наедине. Койка Адамыча застряла на стадии промежуточного комплектования: матрас, впитавший тысячу смертей, изнеможенно растянулся над сеткой.
- Я кое-что слышал, Данилыч. Хреновые у тебя дела.
Бармашов теперь не лежал; он сидел, привалившись к жидкой подушке, откуда вот уже два десятилетия валом валили перья.
Он обнадеживался, но не особенно: зашевелилась нога, совсем чуть-чуть. Наметилась речь, которая ограничивалась несколькими словами, самыми корневыми и важными, неистребимыми, обозначавшими суть бытия. Это были матерные слова. Усеченное "бля", созревшее еще в приемном отделении, было первой, с позволения сказать, ласточкой; потом прилетели и остальные птички. Данила Платонович был целомудренный человек, никогда не ругался и в страшном сне не мог предугадать, что настанет час, когда от него сохранится только это - затаившееся, оказывается, краеугольным и философским камнем соблазна и преткновения в фундаменте его рассудка. Во всяком случае, не выше цокольного этажа.
- Так вот, Данилыч, - продолжил Груша. - Я слышал, что тебя оформляют в интернат. Ты ведь один живешь? То-то и оно. Сейчас к тебе потянутся разные доктора, но не лечить, а записи делать...
"Данилыч" молча смотрел на него. Потом выпалил:
- Бля.
Он хотел сказать другое - сообщить, что это несправедливо, что он еще и недели не лежит. Новый язык оказался очень емким, экономным и выразительным. Груша понял его прекрасно.
- Вот именно, - кивнул староста.
Груша побарабанил пальцами по клеенке и вдруг нахмурился: сунул руку за пояс спортивных штанов, вытащил позабытую и расплющенную мокрую ватку с алым пятнышком. Ему только что сделали укол.
- Жаль мне тебя, Данилыч, - Груша потянулся и подоткнул Бармашову одеяло. - Ничего-то у тебя не останется, все отберет заботливое государство. У тебя какая-нибудь родня есть?
Тот мыкнул и помотал головой.
- То-то же. Думаешь, твоего согласия спросят? - Бармашов так не думал, но надеялся. - А как же ты возразишь, коли молчишь? Да хоть бы и разговаривал - за тобой же ухаживать придется всю оставшуюся жизнь. Вон, посмотри на Папонова: он и то еле ходит, а ведь еще молодой.
По щеке Данилы Платоныча поползла одинокая слеза. Правая половина лица значительно разгладилась, и капля беспрепятственно упала на вытянутую майку. Протобегемот беззвучно орал, разевал свою пасть в мире прообразов; его малахитовый дериват возбужденно топтался на месте, догадываясь о близкой несправедливости. Возбуждение бегемота передавалось остальным вещам, и все они в сознании Бармашова пустились в круговорот; завертелись гибельным колесом. Больница была совсем рядом, в паре кварталов от дома, рукой подать, но Бармашов не умел подать рукой. Он видел себя выходящим на улицу, спешащим домой; видел, как прыгающими руками отпирает дверь, вбегает, валится на диван и переводит дыхание, как будто ускользнул из-под
