Федор Метлицкий - Остров гуннов
Казалось, он был рад видеть нас. Чистое чувство прежнего братства промелькнуло между нами.
– Восстановили ваш, как это… футурополис?
Мы были сдержанны. Обида на него оставалась, хотя чувствовали, что он негласно защищал нас от преследований. Бывают заблуждения в суждениях о людях.
– Обошлись без помощи власти, – сухо сказал Эдик.
Теодорих через стол положил свою ладонь на его руку.
– Ну, без помощи власти вас проглотят. Я рад, что вы не сдаетесь. Продолжайте. Может быть, что-то получится. Хотя стену не прошибешь.
– Так ли? – усмехнулся Эдик, снимая очки, отчего его лицо сделалось беззащитным.
– Да, буду рад, если вам удастся сдвинуть что-то в мозгах подданных. Я не могу изменить гуннов. Должно пройти несколько поколений. Народ – раб по натуре.
– А кто это насаждает?
– Это не я произвожу аресты. Не я приказываю судам делать только обвинительные приговоры. Это не я ввожу цензуру.
– Тогда кто же?
– Слишком ретивые чиновники парламента. Добились демократии, избрали самых наглых, лезут с ногами, мать твою… Ограничили монарха в правах, сковали по рукам и ногам. И – вся трусливая исполнительная рать. Прикажут, так они лоб расшибут. Трусость насаждает самоцензуру.
– А еще кто? – скривился Эдик. Теодорих помедлил – не хотелось говорить одно и то же.
– Вы! Своим идеализмом, нетерпимостью, призывами к хаосу. Вы представляете себя праведной стороной. А кто вознес вас на это место? Вы – сами себя. О насилии власти, закрепощении обычно говорят те политики, кому позволено все. Сами закрепощенные молчат, видимо, сомневаясь. Что вы знаете об управлении таким монстром, как государство? У вас же нет опыта. Дилетанты!
– Значит, ты порвал с нами? – спросил Эдик.
Теодорих вздохнул.
– Ты хочешь, чтобы я восстал против той власти, которую представляю? Хотелось бы начать снова, но поезд мой ушел.
– Мы же привели тебя к власти!
Он усмехнулся.
– Как говорил Прометей устами прекрасной Аспазии: «Болезнь такая, видно, всем правителям присуща – никогда не доверять друзьям».
Во мне пропало мелькнувшее сочувствие понимания.
– Изменять гуннов не нужно, – сказал я. – Они сами изменятся, если дать им свободу.
– Это все твои сказки о пропавшей родине! – озлился он, хотя знал о прилетевшей «тарелке».
– Никто не знает, какие залежи достоинства и надежды таит в себе человек.
– И какой бунт, как ты же повторяешь, бессмысленный и беспощадный, сметет нас в хаос. Гунн несет в себе анархию. Только Общественный договор держит его в узде.
Эдик произнес вдохновенным тоном:
– Человек таит в себе безграничный океан, в котором мы еще не раскрыли миллионную долю загадок.
Теодорих разозлился.
– Откуда это вам известно? Я столкнулся с этим «безграничным океаном» лицом к лицу. Сначала подмывало организовать публичные казни этих пройдох. Теперь понял – бесполезно. Лучше оставить, как есть. Черт с ними, когда-нибудь они станут лучше, и надо делать то, что возможно. И сразу полегчало.
Мы слегка удивились: неужели изменится политика? Он теперь мыслил борьбой под ковром. В тон ему я попросил:
– Парламент или «новые гунны» что-то готовят против нас. Просим защиты. Наша Академия Ильдики растит новых людей. Они выдавливают рабов из себя, а не из других. Это единственный путь изменения гуннской натуры. Мы верим в это, и просим поддержки.
Тедорих насторожился. Эдик уточнил:
– И просим привилегий для Академии. Освободить от податей.
– Я слежу за вами, – поднимаясь, бодро сказал Теодорих. – Обещаю помощь.
Мы встали, не притронувшись к еде.
* * *Мне удалось снова побывать в стране гиксосов, где мы были счастливы с Ильдикой. После переезда на новый остров границы наших стран были забыты в суматохе обустройства, и поездки за границу не возбранялись.
Театр Аспазии гастролировал по стране. Я боялся возвращения прежних чувств. Но там, на новом месте все было по-другому.
Нас встретили восторженно, как старых знакомых. О театре Аспазии знали как о лучшем в их мире. Не говоря уже обо мне – я был чем-то вроде вести, как бы у нас сказали, «американской мечты». Мы прокладывали новый путь из гуннского варварства, которым шли и они.
Здесь нас впервые отпустила тревога на сердце, когда не знаешь, что с тобой произойдет. Действительно, приехали в страну свободы.
Нас встретил сам Сар, слегка полинявший худощавый старик в седым парике, и так же безденежный.
– Мы понесли большие потери, чем вы, – сказал он. – Но подъем экономики у нас фантастический. А ваша Академия – превзошла наши учебные заведения, преподающие хрематистику. Это же полная свобода самовыражения!
Мы нашли разительные перемены. Власть укрепила Общественный договор, народ чувствовал его всеми сопротивляющимися фибрами души, и отвечал соответственно. Несмотря на сильное лобби против ограничения свободы, впервые здесь установлен новый институт – суд. Перестали убивать друг друга безнаказанно. Стрельба в магазинах и на площадях теперь каралась, но сравнительно мягко. Не сожжением, или пожизненно, а ограниченно временем – дают 50, 75 и более лет темницы, самое суровое – 150 лет. Но главным документом все равно оставался деловой контракт, который свято соблюдался.
Там пошли по пути полной свободы. Индивидуализм здесь принял вид бездомности. Множество свободных купцов, фрилансеров и менестрелей, нищих, не имеющих дома, шлялись по улицам, как птички клюя, где придется. Многие ушли в леса, чтобы освободиться от пут цивилизации. Резко увеличились трудности выживания, но также резко сократились расходы на дорогостоящие излишества, всучиваемые цивилизацией за большие кредиты. Но казалось, все радовались своей независимости. Система благотворительности, освобожденная от налогов, была развита широко, никто не умирал с голоду или холоду.
На зрелище театра Аспазии, на главной арене, пришло, наверно, почти все население. Возлежа в своих хламидах на каменных скамьях амфитеатра, они смотрели неизвестную им пьесу «Освобожденный Прометей», и противостояние героя року (очевидно, главная идея в развитии человечества) вызывало неизменный восторг. Аспазия внесла в характер Прометея жажду самопознания и муки преодоления сна разума, не присущего его эпохе. Это не понравилось беспривязным гиксосам, и они по обыкновению немедленно стали выражать свое недовольство топаньем ногами и стрельбой в воздух.
28
В «Александрийской библиотеке» дорогого старца Прокла, которую я вывез из погибшего Острова в наше новое обиталище, были книги гуманистов, которые вели на одну дорогу, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся. Почему-то история оставила только эти книги, остальные, не зовущие, остались в тени памяти или исчезли. Наверно, это говорит о единственно верном направлении. Теперь слухачи Академии учились по ним.
Вначале беседы проходили в учебном парке Академии, в окружении большой толпы любопытствующих, в том числе не из студентов, одетых в бедные стеганые халаты. Они выражали энергичный характер эпохи, с кинжалами за поясом, уверенные в собственной молодости и вечной жизни, с неукротимым стремлением обладать куртуазными «момзелями» и славой.
Мы шествовали по дорожкам парка. Я задал вольную тему: «Кто – мы? Что такое человек?»
Угрюмый Мстислав сказал:
– Если верить Священной книге, то кусок глины. Или всего лишь эксперимент высшего разума.
Он рос в нищей избе, и привык видеть мир чужим и равнодушным.
Обеспеченный Владимứр уверенно добавил:
– Звено в пищевой цепочке, считающий себя на ее вершине.
Красавец Мундюх, из молодежной тусовки, с усиками мушкетера и фирменной бордовой шапочке с пером, оглядывая свои туфли с лихо заломленными носами, мечтательно произнес:
– Существо, которое достойно любви. Желающее блаженства для себя.
Аспарух, Васих, Курсих и Крека повторяли то, чему учили:
– Разумное создание, които Бог е создал за продолжение живота на земле.
Циник Дуло сказал:
– Это ни зло, но и ни добро. Всего лишь животное, которое умеет размышлять и думать.
Остромысл, самый умный, поправил всех:
– Человек – это живая энергия, стремящаяся к равновесию.
Он стремился увидеть целое, и чувствовал неполноту ответов, вне системы.
Я резюмировал:
– Вы не можете оторваться от общепринятых мнений и предания, припав к его сосцам. Истина лежит под ворохом ваших залежалых мыслей.
Они останавливались, окружая меня. Я чувствовал себя демиургом. И излагал им то, что дилетантски обрел в моем будущем, но для них это было откровением.
– Гунн, как и всякое социальное животное, хранит в себе древние инстинкты дикарей – силы и слабости. Сила гордо становится на грудь поверженного чужака, а слабость смиренно ложится под более сильного, поднимая лапы. Вы крутитесь в этих инстинктах, и только общественный договор не дает вам развернуться. Но есть главный инстинкт, который объединяет человечество.
