Федор Метлицкий - Остров гуннов
Занятия в Академии происходили в отстроенном сарае-храме, где было светло от больших цветных окон, или в музее, изображавшем старинное городище, обнесенное острыми кольями, или на воздухе в рощах парка.
Здесь не было четкой границы между профессóре и учениками, которые тоже могли получить дипломы бакалавров и даже магистров.
Вначале споры были сумбурными. Ученики любили диспут «О чем угодно» (disputatio de quodlibet), выбирали темы: «Зачем застилать кровать, если можно просто набросить покрывало?», «Как получается, что упражнения (поединки и турниры) укрепляют физическую силу?», «Являются ли пришельцы ангелами или демонами?»
На последнее я отвечал:
– Посмотрите на меня – похож на демона?
– Няма. Но имаш волшебную коробочку для моментального разговора с всички сторонами света!
Я сразу брал задушевный тон в беседах с лохматыми слухачами, как бы в едином ощущении с ними.
– Вы, ведь, чего-то хотите? – спрашивал я их.
– Жить. Да буде сытыми. Да глядеть позоры. Любить момзелей.
– Хорошо, получили. А дальше? Мало быть сытыми.
– А защо дальше?
Действительно, зачем? Они еще целиком погружены в солнечный ток жизни, в вечно манящий океан, где поражает ржавый пароход, засевший на подземной скале, и на берегу волшебные дары – ребра остатков кораблей, и чудесные цветные камни гальки и ракушки.
Нужно ли возбуждать в чистых юношеских головах иные желания, дать ощутить новизну неведомых миров? Они и так в них есть. Только не новизна неведомых миров других людей, среди которых они готовы шпагой прокладывать свой путь.
Как зажечь интерес к познанию подлинного себя, найти в себе любопытство к «чужим», если этого никто не хочет, и даже недоумевает, зачем? Это все равно, что переплюнуть историю.
Гунн еще исторически не умел, или ленился вникать в смысл слипшихся пластов предания и веры. Они вросли в мозг, вот почему гунны так самоуверенны, находясь в состоянии знания истины. Им смешны отклонения от их знания, куда шагает история гуннов, или сострадание абстрактным «чужим». Зачем им это?
Я успел заметить, что у гуннов только еще пробивалась индивидуальная личность, правда, эгоистическая, которой способствовали торговля, купечество и ростовщичество. Вера в жестокого Господа Мира не позволяла выйти за пределы ритуала. Слишком страшно было ворошить его, идти поперек всеохватной веры. Ужас стать отщепенцем-богохульником, караемым костром или темницей. Доминирование теологии и языка преданий, эпистолярно-почтовый характер средств информации, слабое развитие связи «живых теней», – закрывали горизонт будущего. Они не знают того «информационного общества», в которое я не так давно был погружен, коллективных форм производства знания. Правда, я подозревал, в конце концов мое общество тоже возвращается к тому же состоянию «смерти автора», то есть личности.
Здесь гордятся историей гуннов, некогда захвативших полмира. Я вообще против восторгов перед историей. Ее же надо проклинать – она изуродовала и проредила народы беспрерывной борьбой, лишала их образования и самопознания! Что стоят слова Папы Григория 1: «Невежество – признак благочестия», оставившие лишь темные века. Заставила людей пробиваться через непреодолимые преграды, и это считается нормальным. Одни убытки! Страшные убытки! – говорил гробовщик в рассказе Чехова, везущий на дрогах в больницу умирающую жену, которую сам же и убил своим пьянством. Хотя, конечно, через всю историю искрит независимая ни от чего энергия – кипучей молодости, любви к женщине.
Как содрать со школяров пелену внушенного восторга перед «великой» историей предков? Слипшиеся пласты убеждений так же тяжелы, как неподъемный камень, но его можно сдвинуть, чтобы выйти из уютной платоновой пещеры.
Я хотел взрыва болота в мозгах, безвольно воспринимающих мир. Искал примеры, выламывающиеся из преданий. Ведь есть же наши сторонники, открывшие в себе свободу в вольном труде Экополиса. Эта свобода есть в каждом. Хотя энергия свободы у гуннов – одна из самых хилых, слабых энергий.
Вот начало – «пробный» разговор.
– Вообразите любимого человека, свою родину, и вот она – у сердца! – угроза их гибели. Тогда неизмеримо обостряется тревога и ответственность за них, и нет ничего дороже. Живое человеческое существо – единственное во вселенной, кто болеет от краткости жизни, способно дорожить чужой жизнью. С непреходящей болью ее утраты. Его утешает только беспрерывность инкарнаций, то есть новых и новых рождений, бессмертие человечества. Это и есть любовь к жизни, не позволяющая бить и резать ближнего. Конечно, в этом нет ничего легкого. Безоблачного счастья нет, но есть радость, что близкие еще рядом.
Они загадочно молчали.
– А защо трябва страдать? – спросил парень с разнонаправленными глазами. – Пусть то дойде, когда будем умирать. А сейчас защо мыслить за то?
Я не мог удержаться, и сбивался с задушевного тона. Неужели без порки не обойтись?
– Конечно, это здорово – по жеребячьи взбрыкивать оптимизмом и улюлюкать по указующему персту на врагов нации. Как это – ужаснуться от дерьма, и бежать от него? Увы, в этом дерьме вам пока уютно и тепло.
Все ржали, услышав знакомые бранные слова.
– Забыли, что мир уже однажды, в нашей прежней жизни рухнул, и унес треть населения? Ваших близких?
Тут они призадумались, вспомнив лишения и смерти. Один, самый продвинутый, спросил:
– Что вы можете предложить, кроме той свободы, которую мы имеем на наших дачах? Там открывается наша душа.
– А откуда у вас появляется там тоска?
– Есть такое, – согласился продвинутый. – Да, так откуда она появляется?
– Только из одного – отсутствия лифтов для самовыражения. То есть, когда птица в клетке, и ей не дают взлететь.
Я искал «уловки», как говорят буддисты, которыми могу разбудить боль за ближних и соплеменников, запертых в бедности и грязи отношений, найти свой путь. Подходил с другого боку. Новая «уловка» состояла в переносе взгляда в иные горизонты, где всякий гунн мог почувствовать в себе необыкновенный подъем. И закрепить его.
– Надо увидеть себя стоящим на серой холодной пыли бесконечно отрешенной Луны, где косо виден ужасающе одинокий горизонт на черном фоне космоса. Чувство безграничной новизны, где совсем иные душевные пространства, и только сияющий сапфир Земли не дает впасть в отчаяние.
Они удивлялись. Для них Луна не была тенью чего-то более великого и ослепительного. Она была ночной ясной печалью, на которую выли даже собаки.
Я рассказывал о чистом поколении последней у нас самой страшной в истории войны, когда вспыхнул такой порыв к свободе, что люди бросались на амбразуры врага, чтобы закрыть от пуль своих товарищей, своим израненным телом отвратили от родины зло в рогатых касках и с руками мясников с закатанными рукавами. Чистое поколение войны! Атлантида, которая исчезла. О том, куда девались многие солдаты-победители, увидевшие свободный мир, посаженные в лагеря своими же палачами, о чествовании один раз в День Победы нищих пенсионеров-победителей, я умолчал.
Рассказывал о последствиях того великого времени – порыве свободы, разлившейся по всей моей стране и выраженной в полузабытой романтической литературе шестидесятников (они говорили, что пишут не сами, а их пером водит кто-то свыше), который докатился до наших дней, и уже никогда не исчезнет. И о наших днях, где народности в трудные времена стараются кормить одна другую за счет своих бюджетов, деликатно разрешают носить паранджу, закрывающую лицо своих нацменьшинств изящного пола, ранее непримиримые идеологические политологи мирно беседуют на экране, интеллигентно подтрунивая друг над другом, не доходя до мордобоя. О чудесной атмосфере, где только всплескивают чистые брызги творчества.
Мои школяры слушали завороженно, как дети слушают сказку. Наверно, воскрешали память кочевников, невозможные зори и дым костров, в которых возникали иные миры.
«Уловки» из пережитого мной опыта не вызывали длительного интереса в слушателях, как что-то отвлеченное. Прилежные ученики просто заучивали услышанное, как принято в бурсах. А когда выходили, их мысли снова возвращались в безнадежные серые будни.
Но были совсем другие школяры. Один, самый продвинутый, Остромысл, привязался к нам с Эдиком, он любил поэзию, потому что догадывался, что только так можно по-настоящему выразить то, что чувствует в себе.
Скоро вокруг меня образовалась группа учеников, я бы сказал, предчувствующих будущее, в котором я жил.
27
После пожара в Свободной зоне нас пригласили во дворец шаньюя. Стража из «новых гуннов» провела нас в столовую.
Теодорих II, худенький, как пацан, встретил нас, вытираясь махровым полотенцем после утреннего купания в своем одиноком бассейне. Пригласил нас к завтраку.
Мы с Эдиком сели за длинный стол. Подали свежий творог и экологически чистый салат.
