Ольга Голосова - Преобразователь
Вот тебе и третьи! Ай, молодца!
— Петь, а ты, случаем, не засланный к нам? (К кому «нам», кстати? О, Матка Боска, я, кажется, съехал бесповоротно. Синхронистичность, по Юнгу, захватила меня в свой центростремительный круговорот и прочно засасывала в эпицентр неизлечимой шизофрении. Или паранойи?)
— Не-а. Пока нет. Небось начнут теперь агитировать: мол, он тебя спас, ты с ним и подружись. Поможешь человечеству. Послушание там, смирение и прочее. Только их слушать — себе дороже. Тогда в православии вообще делать нечего. Я Бога слушаю и к таинствам приступаю. У меня — совесть!
— Петь, а ты, часом, не раскольник какой? — забеспокоился я, услышав Петин Символ веры. — Может, ты беспоповец или из Союза христианских анархистов, а?
— Не, — отмахнулся тот. — Я православный. Просто мне еще отец говорил, а он у меня священник в пятом поколении. Отец меня давно предупреждал: «Будешь стучать — Господь от тебя отступится». У меня отец в лагере сидел, в Мордовии. Его тайно рукоположили, а потом донесли — и в лагерь. А донес староста из храма. Чужие грехи надо в себе хоронить, а свои — исповедовать. А я вас выдал — себя оправдывал. Мол, не виноват в том, что люди пострадали.
— Но ведь они первые начали? — разговор с Петюней начал меня занимать.
— А-а, — Петя махнул рукой. — Они же не ведают, что творят. Их так научили. Ну, как нас с вами ложкой и вилкой пользоваться или место в метро уступать.
— Какое место? Уж сто лет как никто, кажись, не уступает.
— Ну, это от дикости. Еще святые говорили, что сделать добро перед всеми в тысячу раз сложнее, чем зло. Добро делать люди отчего-то стесняются. А потом, мы же сами себя довели до такого — сами этих басурман к себе впустили. Вот Израиль не принял Христа — и был народ рассеян по лицу земли. И мы от Христа отреклись, значит, и наше государство может погибнуть в любой момент. Нам просто нечего им противопоставить. У них зло и агрессия, жажда «есть и пить, пока не умрем». А у нас? Ни добра, ни зла. А про таких апостол сказал: «О, если бы ты был холоден или горяч! Но ты ни холоден и ни горяч, и изблюю тебя из уст своих»[39]. Даже грешим мы как-то паскудненько — ни полета, ни глубины! Так откуда взяться мытареву покаянию и разбойникову исповедованию?
От юношеского максимализма Петра у меня звенело в ушах. Но с другой-то стороны…
— И ты решил предупредить меня, что теперь обо мне знает эта ваша… организация.
— Да, решил. Вы тоже под Богом ходите, и Господь един знает о ваших сердечных намерениях. Вы же для меня добро делали, а зла никому специально не хотели. Это же я по вашему лицу увидел. А организацию эту мы зовем «наблюдателями», а уж как они сами себя называют, я не в курсе. Я вообще до вчерашнего считал, что это легенда такая. Только я вот еще что должен сказать. Меня еще до службы к себе владыка ректор вызвал. Сказал, что я должен помочь им, ну, в общем, последить за вами. Я им ничего не ответил. И вот думаю: как вы мне посоветуете? Ведь если я откажусь, они к вам еще кого-нибудь подошлют. Ведь я же выдал вас. Значит, теперь я должен это искупить. Давайте, лучше я за вами послежу, если что…
От такой бурсацкой логики меня аж заколдобило. Такого я еще не слышал. Просто-таки сплошные благие намерения…
— Петюнь, а что, без слежки никак?
— Не-а. Теперь они вас под колпак возьмут. Они же для этого и существуют. А вы угроза для человечества, — последнюю фразу Петя произнес с таким удовольствием, словно лично он меня и выпестовал, и научил плохому.
— А чой-то я угроза-то? — я от удивления даже заговорил с Петиными интонациями.
— А то, что вас крысы слушаются. Я, правда, так и не знаю, вы-то кто сам, но понял, что не последний вы у себя человек.
Петюня с сожалением оглядел опустевшую тарелку и вздохнул.
Я подозвал официантку и попросил еще кофе, штруделя и мороженого студенту, а коньяк — себе.
Вечер обещал быть томным. Выходит, Анна еще не вполне свихнулась. Действительно, наблюдатели. И я думаю, что они в отличие от Петечки вполне в курсе, кто я такой. И не факт, что прямо сейчас за нашим ланчем не следят крысы, крысоловы и наблюдатели. Нет, это все-таки паранойя.
— …Так вот, Сергей, я вас и спрашиваю: мне-то что делать? Отказаться или согласиться?
— Петюня, друг мой, ты хоть понимаешь, во что ты хочешь вляпаться? Тебя же раздавят и не заметят.
— Значит, не хотите за меня решать. Ну и правильно. Вот отец Гурий, старец, когда я к нему ходил, тоже мне сказал: «Не возьмусь я, деточка, за тебя судьбу твою выбирать. А воли Своей про тебя мне Господь не открыл». Так что я тогда пойду на всенощную, помолюсь, а там — как Господь управит. Только я хочу, Сергей, чтобы у вас все было хорошо. Я и отцу позвоню — он у меня много видел. Я у него последний — седьмой. Я с отцом посоветуюсь, ведь он как-то узнае́т волю Божию. Значит, и мне Господь откроет, если помолюсь хорошенько. Сказано ведь: «…грядущего ко мне не изженю вон[40]». Да и судья неправедный не отверг вдовы[41].
Чем больше я слушал Петю, тем больше понимал, что тот малек не в себе. Ну что за юродство! Что за «кто ищет, тот всегда найдет»! И мне очень захотелось, чтобы Петюня жил бы себе как жил, взял бы перед рукоположением за себя девочку с клироса и зажил бы с матушкой где-нибудь на приходе. Все чин-чинарем, короче. А вслух отчего-то полюбопытствовал:
— Петь, а ты сам-то откуда?
— Я-то? Я из Перми. Но отец мой служил на Выше, где святитель Феофан подвизался. Оттуда его и забрали. Хотя, казалось бы, куда забирать-то? Те же мордовские леса… Я в семинарию сразу поступил, но отец мне не помогал. Я святителю Феофану молился. Но ты за меня не переживай. Раз твоими руками меня Бог спас, значит, я теперь перед Богом должен за тебя потрудиться. Я сегодня акафист святителю почитаю, помолюсь, а завтра, если вызовут, скажу, как Бог велит. Вы не думайте, вы за меня не в ответе. Это я вас подставил.
— Петя, послушай меня. Я категорически запрещаю тебе вмешиваться в мои проблемы. Если завтра тебя вызовут — уйди в глухую несознанку и откажись от всего. Мне еще только возни с тобой не хватало, тоже мне столп утверждения и истины.
Петюня вскинул белесые бровки и улыбнулся.
— Конечно, Сергей, я буду стараться не доставлять вам проблем. Но я завтра позвоню.
Я снова окинул взглядом его потешную грушевидную фигуру. Разглядел его стоптанные немодные ботинки, дешевые брючки, выглядывавшие из-под чистого, лоснящегося на локтях подрясника, розовые ручки с подстриженными почти до мяса ногтями, полувоенную стрижку и гладкое личико, на котором, как я подозревал, к его глубокому огорчению, никак не желали расти вожделенные для всякого священника усы и борода. Чистенько, но бедно — вот, что можно было сказать о нем и его жизни. Я затянулся сигаретой и посмотрел в окно. За стеклом куда-то торопились прохожие, беззвучно тормозили машины, светило солнце. Я вдруг представил себе Петюню дома — его комнатку, поделенную с братьями, кровать, отчего-то непременно никелированную, с шишечками, коврик с рогастым оленем над кроватью и в углу — икону, убранную вязаной салфеткой, с пыльной вербой за киотом. Я никогда в жизни не был в таких домах, но отчего-то у меня защемило сердце, и в первый раз за всю жизнь я на мгновение поверил, что не в деньгах счастье. Как там? Бог противится гордым, а смиренным дает благодать[42]?
Петя, дождавшись заказа, перекрестил широким жестом штрудель с мороженым и, пробормотав себе под нос какую-то молитву, радостно принялся за второй в этот день десерт. Я курил, и мне почему-то хотелось детства, где можно было бы бегать на речку в утреннем тумане и дружить с таким вот нескладным толстым мальчишкой, который угощал бы меня на Пасху куличем, а в Рождественский сочельник пугал бы страшными историями на пустой желудок. Мы выросли бы, и он стал бы батюшкой, а я окончил бы Бауманский и стал бы инженером. Или Тимирязевскую академию — лечил бы себе собак и коров. И мы дружили бы до смерти, и он рассказывал бы мне, какие смешные эти старухи в церкви, которые когда-то ложились в грязь перед телегами, увозившими на расстрел священника, и прятали по шкафам храмовые иконы, а теперь ругают молодежь и чинно сидят по лавкам на службе. Молодые дьяконы и девки с клироса в ответ ругают их, обзывая православными ведьмами, и недоумевают, что они делают в храме. Дьяконы и девки знать не знают, что храм стоит благодаря этим выжившим из ума бабкам, и забыли об этом все. Но Бог-то не забыл! И мой отец был бы не тем, кто мучил крыс и людей в угоду человечеству, а каким-нибудь сельским механизатором или учителем. А может, жил бы в амбаре и ел бы себе тихо колхозное зерно, а я, с усами и хвостом, весело носился по кучам навоза. А может быть… Господи, Боже мой, пусть уж пропадает моя телега, но дай Ты жизни тем, кто в ней так нуждается! Всем этим несчастным, всем, у кого не случилось ни радости, ни надежды, ни веры, всем, кого Ты сотворил, но кто так и не встретил Тебя. И пожалей ты Петю и избави его от меня и моих сородичей. Если, конечно, Ты есть.
