Борис Юдин - Город, который сошел с ума
– Вот он, Игорёк! – показал Васильев на эту радость парикмахера. – Этот Самый фактурный. Этот как раз то, что надо.
– Согласен. – кивнул Добежалов. И крикнул в другой конец зала:
– Фима! Подойди!
– Пить сегодня, парни, много не могу. – повинился Фима, подойдя. – Только что из дурки. Ещё не отошёл.
Васильев с удивлением смотрел на Фиму. Потому что был этот Фима типичным мальчиком из хорошей семьи. Белая рубашечка, галстучек, очки в роговой оправе, смущённая улыбка.
– А мы много и не дадим. – утешил Фиму Добежалов. – Нам самим мало. Тут вот какая штука. Вот у Олега ощущение, что он не может от Города избавиться…
– Какое ощущение, блин? – перебил Васильев. – Тут полный дурдом. Я уезжаю, а вместо этого оказываюсь в «Конторе» на допросе. Черти, домовые, и вообще.
– Пуповину надо рвать. – забормотал Фима и закатил глаза. – Рви пуповину, иначе никак. Иначе ребёнок не родится….
– Ты, Фима, остынь. Ты не горячись так. Не убивайся. – налил Добежалов Фиме.
Тот выпил, выдохнул воздух, пожевал губами и пришёл в себя.
– А ты не горюй. – сказал Фима Васильеву. – Будешь человеком, всё само собой утрясётся.
И пошёл к своему стояку.
Правда, отойдя немного, обернулся и крикнул:
– И вовсе не дурдом, а дургород!
Васильев помолчал немного, а потом попил ёршика и спросил Добежалова:
– Как это рвать? Какую пуповину? И кому, главное?
Добежалов только пожал плечами.
А Васильев завёлся:
– Я вот сейчас спрошу этого вашего Пророка. Я строго спрошу, если на то пошло. Что же это за пророчество? Это хуже прогноза погоды!
– Спроси, если так уж загорелось. – равнодушно ответил Добежалов и занялся куском селёдки, которая норовила выпрыгнуть из тарелки. – Только, думаю, лучше не будет.
– Это почему же не будет? Я имею полное право спросить.
– Конечно, имеешь. – обрадовался Добежалов. Он как раз исхитрился наколоть на вилку упрямый деликатес. – Только понятней тебе не будет. Чем больше вопросов, тем меньше понимания. Закон Архимеда.
– Какого это Архимеда? – опять «не догнал» Васильев. – Это у которого штаны на все стороны равны?
– Ну, не хочешь Архимеда, тогда пусть будет Бойля – Мариота.
– Смейся, паяц! – съехидничал Васильев. Отпил ещё из кружки и глубоко вздохнул, приподняв плечи. – Ты смейся, иронизируй, а я пошёл рожать истину, которая только в споре.
Васильев оторвался от стойки и почувствовал, что пьян он более, чем ожидал. Пришлось собраться, выпрямить и спину. И только потом на странно – негнущихся ногах двинуться на поиски истины.
Но Васильев, несмотря ни на что, добрёл до загадочного Фимы. И Фима оказался не таким уж и загадочным, как думалось Васильеву вначале. Фима этот двумя руками держал лапищу здоровенного мужика, просяще заглядывал этому мужику в глаза и заискивающе щебетал.
– Господи! – ужаснулся Васильев. – И тут от голубых деться некуда! Ладно уж Нью – Йорк. Там, понятно и естественно. Но тут!
Правда, Васильев тут же спохватился:
– А не один ли мне хрен. Кто я им такой, чтобы указывать как жопу использовать?
Родив такую ценную мысль, Васильев собрался внутренне и выдал:
– Простите, Фима, но я хотел бы… Это… вот… как бы…
И, пока Васильев формулировал, Фимин бойфренд протянул огромную лапищу и схватил Васильева за лацкан пиджака:
– Тебе, мужик, чего, короче? В рог хочешь?
– Нет. Не хочу. – заявил Васильев, пытаясь освободиться. – Я просто хотел кое – что уточнить у товарища Пророка.
– Не понял. Кто тут их нас тебе товарищ Пророков?
– Это я, Иванушка. Это я. – Признался Фима и великодушно разрешил:
– А Вы спрашивайте, не бойтесь. Это Иванушка. Он только кажется таким. А на самом деле он не такой.
– Пророк, блин? – удивился Фимин жлоб и выпустил Васильевский лацкан на волю. – Это обосраться и не жить! Фимка – пророк. Писец всему, короче!
– Васильев встряхнулся, как воробей, купающийся в луже:
– Вот, Фима! Вы говорили, что пуповину рвать и прочее… А как это рвать? И, главное, кому?
– Себе, противный, себе. – заворковал Фима и снова уставился в лицо партнёра. – Ты что, думаешь, в настоящем Городе живёшь? Ты в ностальгии своей живёшь. И осбободишься, как только лопнут те провода, что тебя с этим Городом связывают.
– Как это в ностальгии? – растерялся Васильев. – Вы, товарищ пророк, хотите сказать, что я всё вот это выдумал?
– Хочу. – признался Фима.
– А если я ещё чего такого выдумаю? – завёлся Васильев. – Вот… Вот, возьму сейчас и выдумаю, что въезжаю я в Город, как победитель, на белом коне! Что тогда?
Ох, зря это Васильев так разошёлся. Ох, напрасно. Потому что, как только он загнул про белого коня, так тут же оказался на спине этого коня. Спина у коня оказалась широкой, как диван, и Васильеву пришлось раскорячиться по самое, как не надо. И Васильев не только раскорячился, но и вцепился двумя руками в гриву этого животного. А конь начал себя вести, как скотина. Присев на задние ноги, он стукнул правой передней в грудь Фиминому хахалю. А потом, выложив на пол солидную кучу пахучих конских каштанов, направился к выходу.
– Петрович! Скажи этому коню! – закричал Добежалов.
– Что я ему скажу, когда он по – русски не понимает? – захрипел в ответ Васильев.
– Кто не понимает? Это я не понимаю? – повернул голову конь и заржал. – Я на всех языках понимаю, включая суахили. И это благодаря тому, что трепетно и с должным уважением отношусь к высокому искусству.
Васильеву стало очень не по себе. Потому что у этого образованного коня было лицо Соломона Сергеевича Канарейкина.
Васильев собрался было спросить у Соломона Сергеевича, как это он стал таким благородным животным, но не успел. Конь уже выбил витринное стекло и оказался на улице.
И тут же грянули оркестры!
Васильев приподнял голову. Прямо перед ним кастрированной египетской пирамидой высился Мавзолей, на трибуне которого среди незнакомых Васильеву людей стоял товарищ Сталин и делал Васильеву ручкой.
Потрясённый увиденным Васильев сделал неимоверное усилие и обернулся. Позади него простирались бескрайние солдатские ряды. Моросил дождь и солдаты были строги и угрюмы.
– Ты куда это завёз? – зашептал Васильев Соломону Сергеевичу в волосатое ухо. – Ты чокнулся или как? Ну, прям, не конь а козёл.
– Куда надо, туда и завёз. – огрызнулся Соломон Сергеевич. – Сам же хотел, чтоб на белом коне.
– Это же Парад Победы, остолоп! – Уже не зашептал, а закричал Васильев. – Я так не играю.
– Экие мы капризные! – огорчился конь и лязгнул копытом по брусчатке. Из – под копыта вырвался феерверочный сноп искр и Красная площадь сменилась Городской площадью им. В. И. Ленина. Васильев, увидев знакомые места, воспрял духом.
На площади вдоль мрачного куба Дома Культуры в две шеренги стояли не менее мрачные горожане.
– Здравствуйте товарищи горожане! – прокричал Васильев.
Строй настороженно молчал.
– Поздравляю вас с моим возвращением! – продолжал Васильев надрываться.
Но публика молчала. Потом послышался голос из второго ряда:
Так это артист Васильев! То – то я смотрю, что мудак на коне сидеть не умеет.
Тут конь Соломон Сергеевич встал на дыбы и Васильев, как ни цеплялся за гриву, всё же соскользнул на землю.
Горько было и гнусно. Васильев на четвереньках подошёл к памятнику Ленину и уселся на гранитной ступеньке. Шеренга встречающих уже исчезла. Только странный конь гарцевал по площади. Сделав два круга он образовал из спины два крыла, взмахнул этими крылами и Пегасом поднялся в облака.
А Васильев сидел на ступеньке и горько плакал.
Потом к нему подошла собака непонятной породы, лизнула лицо горячим языком и сказала:
– Что ж ты плачешь, миленький. Мы с тобой скоро мальчика родим, а ты плачешь.
ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ
Васильев зарыдал и проснулся от этих рыданий. Проснулся, и когда сообразил, что он не на площади имени Вождя, а в своей кровати, то обрадовался. Только напрасно он это делал. Потому что нависала над ним пахучей плотью Валентина из кулинарии. И из всей одежды была на этой Валентине одна кружевная наколка на голове.
– А вот, золотой ты мой, мы сейчас пивка. – сладко запела Валентина, протягивая Васильеву банку чешского пива. – Мы пивка глотнём и всё у нас пройдёт, как и не было.
Валентина щебетала и умилялась, как старая дева над коляской с чужим ребёнком.
– Как Вы тут? – прохрипел Васильев, но банку с пивом взял. – Кто Вы?
Ну, это Васильев лукавил, скажем откровенно. Потому что прекрасно он узнал вчерашнюю кулинарную работницу Валентину. А вот почему он к ней не признался – пусть это лежит на Васильевской совести мрачным чернильным пятном, или, того хуже, тяжким грузом.
– Где я? – продолжал хитрить Васильев и играть наивняка.
– Дома, котик! – просюсюкала Валентина. – В своей постельке. Не надо бояться, миленький – я тебя в обиду не дам.
