Сергей Герасимов - Карнавал
– Ух, да он живой! – он забарабанил по металлу кабины.
Нищий пошевелился еще раз и сел на полу.
Здорово, подумал Чеширская Кошка, я уже в третий раз воскрешаю этого человека. Это вам не Лазаря воскрешать, это поблагороднее.
Он был доволен собой.
– Отдай шапку, гад! – сказал нищий. – У меня там деньги были.
– Сколько? – спросил Чеширская Кошка.
– Да тысяч десять, – приврал нищий из профессиональной гордости.
– Хочешь, пятнадцать дам?
– Благослови тебя Бог, добрый человек.
– А хочешь, двадцать.
– А двадцать не дашь.
– Точно, не дам.
Машина развернулась и снова поехала к кинотеатру.
– Ты смотри, не помирай больше, – сказал Чеширская Кошка.
– Пока морозов не будет – не помру, – ответил нищий, – а по морозу сильно кровь стынет. По морозам мне не протянуть.
Когда нищего высадили и даже нашли его шапку, Чеширская Кошка дал ему пятнадцать тысяч.
– Что-то ты больно добр, – сказал начальник.
– Не могу видеть нищих, жаль мне их, – ответил Чеширская Кошка, – ох, как жаль!
К моргу они доехали без дальнейших происшествий.
Их долго не пускали в ворота, требовали документы. На неделе пришла новая инструкция, требующая справку, новую, под никому не ясным номером. Экзотической справки в наличии не имелось. Потом вопрос разрешился сам собой, как обычно и решаются все нерешаемые вопросы; даже не пришлось давать сторожу. Потом они долго сидели в каморке сторожа, который обиделся и, от обиды, ушел искать ключи. Сторож был пьян по случаю воскресенья и быстро возвращаться не хотел. Они вспоминали устройство иностранных моргов, часто показываемых по телевизору: там каждого хранят в отдельном черном мешке и в замороженном состоянии, там чистота и белая плитка, как в лучшем бассейне. Можно даже руки не мыть, выходя. Здесь тоже можно не мыть, не отмоешь.
– А я вот люблю нищих, – снова начал вспоминать Чеширская Кошка, – я в деревне вырос. У нас нищих уважали. У нас было два нищих. Один воровал, а другой старый был и не мог уже воровать. Старому мы больше давали. Нищему подавать Бог велит.
Он говорил и улыбался.
– Если воровали, то надо было их привлечь, – сказал начальник.
– Да кто же нищего обидит? Ему Бог судья. А что ж, Бог не рассудил? Тот молодой, который воровал, полез воровать в чужой погреб, скатился со ступенек и сломал ноги. Там его крысы и заели – так его Бог наказал. А старому мы еще долго подавали. Я, когда уехал в город, все его вспоминал.
Он говорил и улыбался.
– С тех пор я и люблю нищих. Вот вы говорите, что я слишком добрый. А я их просто люблю.
Вернулся старик с ключами.
Чеширская Кошка спустился в подвал и долго искал нужное тело. Может быть, пьяный сторож перепутал бирки, может быть, он просто плохо искал, но тело не находилось.
Он вышел наружу и глотнул воздуха.
– Не пойму, вроде нет его там.
Второй раз они спустились вместе. Похоже, что впереди были неприятности.
Найдя нужную бирку номер восемнадцать, начальник отвернул простыню и замер с выпученными губами.
– Да… – сказал он спустя полминуты, чтобы не выдать своего волнения перед подчиненным. Его лицо опять ожило.
– Так в чем дело, это он?
– В том-то и дело, что не он.
– А кто же?
– Невинный человек, – невинно пошутил начальник.
– Что же теперь делать? Такой позор для всего коллектива. А для меня лично это просто трагедия, – улыбнулся Чеширская Кошка.
Начальник осмотрел содержимое карманов.
– Ага, вот записка для тебя, – сказал он.
«Трагедия есть способ жизни личности. Способ жизни члена коллектива есть фарс. Поэтому можешь не опасаться трагедий», – прочел Чеширская Кошка. – А почему эта записка для меня?
– Но ты же сейчас говорил о трагедии члена коллектива.
– А откуда он об этом знал, когда писал записку? Я с ним не сговаривался.
Действительно, откуда, – подумал начальник, но как хороший детектив поспешно сделал непроницаемое лицо и не стал высказывать свою мысль, а отложил ее на одну из близких полочек памяти.
– Я пошутил, – сказал начальник, – это не невинный человек. Это член мафии, боевик по кличке Мучитель. Замешан в нескольких убийствах. Видимо, мы имеем дело с переодеванием. Кто-то заставил его переодеться в одежду идиота, а идиота спасли.
– А зачем?
– А вот зачем – это мучительная проблема, – красиво выразился начальник.
Вернувшись домой, начальник снял рубашку, включил прибор для загара и откинулся в кресле. Воздух постепенно наполнялся теплом и запахом озона. Фиолетовое свечение пробивалось сквозь прикрытые веки. Начальник думал. Прибор для загара помогал ему сосредоточиться и разрешить самые трудные проблемы. Этот прибор был нужен ему, как трубка – Шерлоку Холмсу. Но в этот раз проблема не решалась. Просидев несколько минут, он выключил прибор. Больше нельзя, иначе может быть ожог, а после загар будет выглядеть неравномерно. Нет на свете ничего хуже, чем неравномерный загар.
Он еще раз прочел записку.
«Трагедия есть способ жизни личности… Не опасайся трагедий», – медленно проговорил он. – «Но это же шифровка!»
Шифровка, думал он, и кому! Одному из лучших моих людей. Человеку, которому я так доверял! Вот теперь ты у меня поулыбаешься!
В это время Чеширская Кошка возвращался домой под дождем, который начинал превращаться в снег. Автобусы не ходили. На центральной улице люди перевернули автобус, который было проехал пустым мимо остановки, избили водителя и перегородили проезжую часть. Остальные автобусы на линию не вышли – из принципа.
Проходя мимо сонного нищего (что ли снова умер?) он бросил в шапку несколько мелких бумажек. «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», – вспомнил он мудрые слова матери.
12
Протерозой, 23 марта.
Человеческое стадо древнее человеческой личности. И потому стадо – даже самое маленькое – сразу же проявляет наши худшие черты. В толпе ты молодеешь на сто тысяч лет – ты становишься пошлым, голодным и наглым, хитрым, но глупым, в общем – похожим на обезьяну. Но в одиночестве ты стареешь на сто тысяч лет. Когда-нибудь человек будет красивым, мудрым, влюбленным в жизнь и тонко страдающим от ее вечного, вечного, вечного несовершенства.
Где-то над городом всходило солнце, утреннее небо было ослепительно пустым и холодным, но обещающим тепло – в общем, обычная погода (погода вообще мало что значит в жизни, разве только тема для разговора), но Одноклеточная несла эту погоду в сердце, как нетающий кусочек льда, и это окрашивало ее грусть в совсем особенные тона. Вагон метро был полупустым, сегодня он двигался неровно, толчками, качая и возмущая людей. Но Одноклеточная была спокойна – собственный кусочек льда хранил ее, не давая смешаться, срастись с маленьким и малоумным человеческим стадом. Есть одиночество срезанной ветки, есть одиночество горных вершин, есть одиночество песчинки среди песчаной пустыни. Именно это последнее она и знала, и любила; именно это она и чувствовала сейчас. Она отстраненно наблюдала, как синхронно меняется выражение лиц у двух десятков пассажиров при каждом неожиданном толчке вагона; все чувства, выражаемые лицами, были предельно примитивны. Интересно, подумала она, возможно ли одновременное выражение более высоких чувств? Возможно, например, любви к вождю, толстокожей любви к вождю; возможно – например, тупого экстаза. А возможно ли одновременное выражение всеми более тонких чувств? Например, на концерте хорошей музыки? Нет, на концерте настоящей музыки каждый ощущает что-то свое, только свое. Настоящая музыка открывает те подвалы нашей души, в которых водятся привидения, и выпускает эти привидения наружу, но у каждого – свои привидения. В этом отличие хорошей музыки от плохой – плохая навешивает амбарные замки на каждую хрустальную комнатку во дворце вашей собственной царственной души и навязывает вам свой собственный потный дух.
Мелодия, звучащая снаружи, прекрасна лишь тогда, когда освобождает мелодию, томящуюся внутри.
Это объясняет всеобщую любовь к популярной музыке – у большинства людей внутри не звучит их собственная мелодия.
Она обратила внимание на женщину, сидящую напротив. Ее лицо тоже не выражало коллективизированных эмоций. Еще одна одинокая песчинка? – Нет, ее лицо слишком печально; мелодия в ее душе сейчас звучит слишком громко, чтобы услышать что-либо еще. Одноклеточная запомнила это лицо. Вагон двигался толчками, будто подземное городское сердце билось неровно и из последних сил проталкивало человеческие сгустки сквозь пустое пространство каротид.
Утром, в начале рабочего дня, воздушное настроение одиночества не покидало ее, но не давило и не пригибало ее к земле, как обычно, а напротив, возвышало над окружающими.
Лист вызвал ее к себе.
– Сейчас меня ждет посетительница, – сказал он, – но я не буду к ней спускаться. К ней спуститесь вы. Вопрос связан с деньгами, но дело обычное. Вы возьмете у нее четыре миллиона и принесете сюда.
