Георгий Марчик - Трудный Роман
И тогда вдруг из-за своих мест поднялся весь класс.
– Это будет несправедливо, Иван Савельевич, – среди общей тишины со спокойным сожалением сказала Женя Синицына, -если вы накажете Гастева. Все видели, что он нечаянно.
Учитель неестественно прямо стоял еще целую минуту. И так же молча стояли за своими партами все тридцать два ученика.
– Разрешаю вам сесть, – наконец сказал Иван Савельевич.
Но никто по-прежнему не двинулся.
– Вы слышите? – спросил он. – Повторяю. Я разрешаю вам сесть.
Все продолжали стоять.
– Ах вон оно что… – как-то по-своему бесхитростно усмехнулся Иван Савельевич. – Мне все ясно. Значит, солидарность. Что ж. Это похвально. В третий раз разрешаю вам садиться и этому молодому человеку тоже. Как видите, я терпимо отношусь к хамству.
Тогда все шумно, со вздохом облегчения уселись на свои места, и урок продолжался своим чередом.
– Молодцы! Это мне нравится, – спустя некоторое время сказал ни с того ни с сего Иван Савельевич. – У нас в партизанском отряде тоже так было. Умри, но товарища не выдай. А если надо, и жизнь за него отдай. Сами понимаете, идешь на задание – иногда на верную смерть. Подрывнику некогда оглядываться по сторонам, его прикрывают другие. Выполняешь свое дело, знаешь – тебя не подведут. Ставишь мину, прикрепляешь к запалу шнур.
Одно неверное движение – мины-то у нас были самодельные – тут же взлетишь в воздух. Потом быстро отходишь. Порядок. Эшелон летит в воздух… Это к слову пришлось. Продолжим урок…
На перемене Роман подошел к Жене.
– Спасибо, – и посмотрел на нее долгим-долгим, испытывающим взглядом.
– Пожалуйста.
Она, как всегда, безмятежно, даже счастливо улыбалась. Что она, смеется над ним, что ли?
– Один за всех, а все за одного, – добавила она с нотками вызова.
Роман неопределенно покачал головой:
– Хотел бы я, чтобы всегда было так…
Он пошел прочь таким же решительным, твердым, неломающимся шагом…
Он ушел, а Женя все стояла на месте и никак не могла понять, что же ее так удивило в Романе. Уже не первый раз он ставил ее в тупик. Ну, допустим, задиристый парень. Но умный, приятный: много знает, всегда имеет свое мнение. Спросила его как-то, чего он больше всего хочет. Раскинул руки, на лице неожиданная для него добрая, мечтательная улыбка: «Женя, жить хочется. Хорошо, красиво». Что-то в нем открылось искреннее, чистое. А он тут же спохватился, и снова этот иронический прищур всезнающего, бывалого человека. «Вот раздумываю над очередным подвигом. Собираюсь подавать прошение в комсомол». – «А для чего тебе комсомол?» Подбоченился, засмеялся: «Хочу быть как все».
Что-то изменилось в его отношении к ней с тех пор, как оказалось, что они в одном классе. То ли искренности стало меньше, то ли доверия. Или, напротив, пришло нечто такое, что заставляет его изо всех сил сдерживать себя. Так ведь и к ней пришло какое-то новое чувство, от которого дразнящий, волнующий холодок набегает на сердце. И которое она гонит от себя и не может прогнать.
Удивительно даже: такой понятный в начале знакомства, он с каждым днем все большая загадка. А как хочется ей узнать, какой он на самом деле, что у него на самом донышке души.
Вот так и на следующий день они, Роман и Женя, стояли и разговаривали, больше, конечно, взглядами, и отлично без слов понимали друг друга, как снова – фу, наваждение, и как только она так умеет: появляется всегда в самый неподходящий момент! – Наташа Семенцова.
Улыбается… Кто знает, может, это у нее самая дружелюбная улыбка, но у него все равно мурашки по коже. Обязательно ведь чем-то испортит настроение. Ну, Женя, она ее сразу под руку, нет, даже за плечи обняла. А как же иначе, единомышленники! И вот ведь не зря он вздрогнул. Наташа обратилась к нему с самым растоварищеским тоном, не зная и не ведая, конечно, что всадила ему в спину нож по самую рукоятку.
– Гастев, я была вчера на семинаре в Доме комсомольца-школьника. О тебе девочка какая-то спрашивала. Из той школы, где ты раньше учился.
И глазом не моргнула, бестия. Роман пожал плечами. Женя смотрела на него с нескрываемым любопытством. Он молчал. А что он мог сказать? Спросить, какая девочка? Как ее зовут? Возможно, этого только и ждала Семенцова. Может быть, она уже о чем-нибудь пронюхала. Впрочем, нет. Не похоже. Знала бы – сказала. А так ведь уставилась – что он ответит?
Недаром говорится – пуганая ворона куста боится. Ни Наташа, ни Женя не заметили смятения Романа. Благо звонок выручил – все пошли в класс. И он пошел.
И вновь, помимо воли, в памяти всплыл тот самый случай. И вновь почему-то перед глазами до бесконечности удивленная Фантазерка. И он вяло стал убеждать себя, что тогда ровным счетом ничего не случилось…
Фантазерка утверждала: «Человека всегда влечет к лучшему. Потому что он достоин лучшего».
А отчего же ее влекло к нему, на каком основании? И зачем она, спрашивается, лезла к нему целоваться, поднимаясь на носочки? Он что, был для нее лучшее? Чепуха. Просто он подвернулся. И все. Привлекла ее какая-то одна его черта, остальное домыслила и стала восхищаться им. А он оказался таким земным, что она ахнула и завертелась, как подстреленная.
Вот тебе урок – не слишком поспешно очаровывайся, чтобы потом не разочаровываться. Не цинизм ли это? Ааа, ладно. Пусть и цинизм и эгоизм. И все остальное. Вместе взятое. Терпеть он не может таких одержимых, что лезут без конца, непрошеные, в чужую душу и кому до всего есть дело.
А почему она и сейчас не оставляет его, словно без конца испытывает его совесть, словно внутренний контролер на общественных началах? И чего ради он должен оглядываться на эту Тень, испрашивать на каждый свой шаг ее благословение?
«Ну что она пристала ко мне? – тоскливо думал он. – Сейчас двадцатый век. Время сантиментов безвозвратно прошло. Стоит обнажить сердце, оно тут же станет мишенью. Для грубости, насмешек, подлости. Нет уж. Душу – на все замки. Все мое – мое. И любовь уже не может быть такой, как у Ромео и Джульетты. Она стала рассудочной и циничной. Вот и оставь меня в покое. Я тебе ничего не должен. Мы сполна рассчитались. А если о нем вовсе и не она спрашивала у Семенцовой?»
Роману кажется, не будь в его жизни Фантазерки, у них с Женей совсем по-другому сложились бы отношения.
«Эх, хорошо бы начать все сначала, как новую тетрадку – без клякс и ошибок».
На перемене подъехал к нему Черникин – душа нараспашку, весь – деловитая озабоченность.
– Слушай-ка, Гастев! Ты на гитаре мандолинишь. А у нас шефский концерт. Сбацай на пару с Чугуновым.
В другое время он, может, и согласился бы: ясно, что эта инициатива с ведома Чугунова. А тут злость, словно черт, за него вякнула:
– Отстаньте вы от меня со своими концертами!
Костя и Роман вывесили в классе «Боевой листок» – лист ватмана, довольно броско оформленный Романом, с заметками, переписанными Костей. Одну заметку Костя сочинил сам, вторую – Чугунов, третью написала Женя, четвертую – Роман. Кроме того, отдельную колонку занимали стихотворение Кости и литературный этюд под заглавием «На воскреснике», подписанный «Н. Зоркая». Его автор, Наташа Семенцова, строго-настрого запретила Косте раскрывать кому бы то ни было ее псевдоним. Роман тоже выступил под псевдонимом, но более прозаическим: «Рыбий глаз».
Сначала на «Боевой листок» никто не обратил внимания. Ну, вывесили и вывесили. Мало ли чего пришпиливают кнопками к стенке. Но внимание к нему стала усиленно возбуждать сама Наташа.
– Вы читали «Боевой листок»? – многозначительно спрашивала она, подходя то к одной, то к другой группке.
– А что там? – спрашивали ее.
– Ну, почитайте, почитайте, увидите, – загадочно отвечала она и, исполненная важности, направлялась дальше.
Однако когда девочки стали громко спорить после прочтения «Боевого листка», Наташа очень удивилась, так как вовсе не ожидала, что ее этюд вызовет спор. Она поразилась еще больше, когда узнала, что разговоры идут вокруг совсем другой заметочки, названной «Еще раз к вопросу о равноправии» и подписанной «Рыбий глаз». Наташа стала читать заметку, в которой был туманный намек на одну девочку, которая, рьяно выступая за рыцарское отношение представителей мужского пола к женскому, тем самым невольно, не понимая того, пытается вернуть всех чуть ли не к временам феодализма и даже работорговли женщинами. В общем-то, заметка была пустяковой, скорее ироничной, чем злой, но… в том-то и дело, что все знали, что женское равноправие – «любимый конек», вернее, даже «пунктик» Наташи.
Когда Наташа окончила читать, у нее даже очки запотели. Она сняла их и машинально протерла пальцами, хотя обычно очень аккуратно и старательно выполняла эту операцию замшевой салфеточкой, близоруко похлопала ресничками, надела очки, потом снова сняла их и снова стала протирать, на этот раз уже салфеткой.
