Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович

Красногвардейцы подняли руки.

— Кто против?

Несколько рук поползло вверх. Против голосовало меньшинство. В числе голосующих против я заметил Акулова, военрука, кочегара и Волкова.

— Подавляющее большинство! — сказал бородатый. — Принимай, Гусев, власть.

Чубастый солидно кашлянул и поклонился.

— Постараюсь, товарищи, оправдать целиком ваше доверие. Но предупреждаю: слушаться без задержки.

И молодцевато гаркнул:

— Станови-и-и-и-ись!

Гусев положил винтовку в двуколку, взял из рук молодого парня кобуру с револьвером и встал перед отрядом. Кавалерийский отряд встал на свое место.

— Товарищи! — крикнул Акулов, обращаясь к белохлыновцам. — По договоренности с прежним вашим командиром общее командование было у меня. Но можно сделать переизбрание.

— Командуй! — гаркнул Гусев. — Доверяю!

— Тогда прошу всех слушать, что скажет сейчас военрук, или наш военный инструктор.

Раздвигая сучья деревьев, из леса выехал Краузе.

— Товарищи, — тихо сказал он, хлопая коня по шее, — два боя, в которых мы участвовали, научили нас многому. Но мы еще большему научимся, если спокойно разберемся в подробностях этих боев… Я должен слегка… ну, что ли… поругать белохлыновцев… Когда позавчера показались чехи, белохлыновцы начали митинговать. Одни требовали пустить поезд задним ходом, другие настаивали на том, чтобы открыть огонь, третьи предлагали что-то совсем несуразное. Так нельзя. Митинговать на виду противника — паскудное дело. Но еще хуже, когда все начинают командовать. В бою может быть только один командир. Остальные же обязаны беспрекословно подчиняться. Вот после боя — пожалуйста, критикуйте. Или вот при обсуждении предстоящей операции. Пожалуйста — советуйте. Это — принципы Красной гвардии. Но когда противник уже сел на нос, — тут митингов не может быть, тут всякое промедление грозит разгромом. Я не посягаю на ваше право обсуждать военные операции. Но всему место. У вас нет дисциплины.

Ряды отрядников заворчали.

— Я не про старую дисциплину, — поправился военрук, — я говорю о дисциплине внутренней, которую прививают не зуботычинами и палкой, а сознательностью.

— Спайки нет! — крикнули из рядов.

— Ну, спайки, если вам не нравится слово дисциплина. Хотя какая уж тут спайка. Дело тут в том, что вы… как бы это сказать… не точно выполняете приказы командиров. Дрались вы вчера хорошо. Но потери очень большие. Их могло быть меньше. Взгляните на наш отряд. Несмотря на то, что мы находились под одним артиллерийским огнем, мы потеряли в четыре раза меньше, чем вы, белохлыновцы. Что это? Счастье? Конечно, нет. Наш отряд выполнил приказанье и рассыпался редкой цепью, а вы лежали кучами, да еще в нескольких цепях.

— Мы не успели!

— Неправда! Вы заняли позиции раньше нас. И потом еще: надо быть болваном, чтобы окапываться на опушке леса. В таких случаях нужно или вперед выходить, или уйти глубже в лес, так как опушка леса является прекрасной целью для артиллерии. Следовало бы выбрать позиции перед лесом, но вы так торопились…

Краузе развел руками:

Некоторые красногвардейцы захохотали.

— …знаю, что о позиции думать было некогда. Вот все, что я хотел сказать. Значит, долой митинги, доверие командирам, точное выполнение команды, спокойствие. Никогда не торопитесь стрелять, цельтесь спокойнее. Лучше наверняка одну пулю пустить, чем без толку сотню выпустить. Стреляй редко, да метко. Помни, что, когда пускаешь пули за облака, противник ободряется, он перестает тебя бояться, но если он будет видеть, как валятся его товарищи, он станет теряться, путаться, у него пропадает охота подойти к тебе ближе. Подпускай противника ближе. Поставь себе заданье: выбить только трех наступающих, и этого достаточно. Если каждый выбьет трех, то у противника не так много останется людей для атаки. А потом — посекут пулеметы да гранаты. Ну, а если он все же кинется в атаку, принимай в штыки. Здесь уж противнику не устоять против нас. Смотрите-ка, какие вы все черти немазаные. Воз штыком свернет каждый. Избу разворотит.

Красногвардейцы опять захохотали.

— Нас, товарищи, нельзя победить. Мы непобедимы! Я кончил, товарищи!

Дружные аплодисменты заставили Краузе улыбнуться. Он точно в раздумье покачал головой и проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Аплодирующая армия… Ну, что ж… Это не плохо.

Мы двинулись вперед.

Глава XXVI

— Я все-таки ничего не понимаю! — говорит Волков, покачиваясь в седле. — Не то мы передовые, не то вообще так себе… Между прочим…

— Ты про что? — осаживает коня железнодорожник.

— Да все о том же. Впереди-то нас есть кто-нибудь?

— Ну… стреляли же ночью… Беженцев-то когда повстречали…

— А кто стрелял, знаешь?

— Чудило! Раз стреляют, значит, уж есть в кого стрелять. Но я думаю: не доехали мы до фронта.

— Что-о? — кричит Бершадский сзади. — А это тебе не фронт? Магазин готового платья? Ресторан с напитками?

— А все-таки до фронта мы не доехали. Нам до той станции еще пять перегонов оставалось. Чехи, видать, прорвались где-то. И между прочим, вчерашние-то не позавчерашние. У позавчерашних я заприметил нашу офицерню, — с чехами, видать, шли, — а вчерашние сами по себе. И опять же у позавчерашних — пилотки на головах, а у этих фуражки больше.

— К чему ты это?

— К тому говорю, что чешни теперь этой, что вшей на гашнике. В окружности то есть.

— Засыпались, выходит!

— Пробьемся… в случае чего. Только должны все-таки и наши поблизости быть.

Внезапно в лесу послышался сильный треск сучьев. Скакали обратно головные дозоры.

— Что там еще? — встретили их Вася и «Всех скорбящих».

— Впереди какая-то деревня. По дороге едут верхами и на подводах.

— Может, наши? — спросил Акулов.

— Версты две будет от леса. Может, и наши. Не разглядеть.

— С краю пятеро, за мной! Краузе, веди остальных потихоньку!

Мы помчались за Акуловым, наклоняя головы, пряча лица от больно хлещущих веток. Проскакав с полкилометра, мы увидели сквозь редкий лес ласковую синеву. Из овражка выглядывала голова коня, привязанного поводьями к елке. Соскочив с коней, мы поставили их в овражке и побежали к опушке, придерживая шашки, путаясь в длинных полах шинелей.

Около вывороченной бурей сосны лежал Агеев. Он предостерегающе махнул рукой и, не повертывая в нашу сторону головы, крикнул:

— Тише… Лешие!

Припадая к земле, мы поползли, подминая упругий молодой ельник. Я упал лицом в прохладную лесную траву. Около меня лег Акулов. Достав из чехла цейс, он протер стекла красным платком и не спеша поднял бинокль.

Перед нами лежало покрытое цветами поле. В зелени трав краснела кашка, тихо качались под ветром белые ромашки, мелкой дрожью дрожали синие колокольчики. В травах стрекотали кузнечики; мягкий шелест катился в поле, поднимая густое дыханье разомлевших под солнцем трав и цветов.

За полем чернели крыши. Золоченая маковка церкви сияла в ослепительной лазури неба. Вдали, на бледном пологе горизонта, ползла, извиваясь, бурая лента. Напрягая зрение, можно было различить подводы и копошащиеся фигурки людей.

— Кто, товарищ Акулов?

— Черт их знает! — пробормотал начальник отряда, не отрываясь от бинокля. — Какая-то пехота…

— На околыши смотри!

— Н-да! — крякнул Акулов. — На околышках-то георгиевские ленты. А пойми, к чему это.

— Не матросы?

— Не похоже! И не чехи опять же…

Сзади заржали кони. Около нас легли товарищи.

— Чехи?

— Нет! Другие какие-то!

— Офицерня?

— Не поймешь!

Акулов прикрикнул:

— Не галдите! Кто там пузо выпятил? Ложись!

Военрук также достал бинокль.

— Ты как думаешь? — спросил у Акулова военрук.

— А черт его знает… Ложись, говорю ты, пегий!

— Не понимаю! Но если это не матросы, так…

— Офицерня?

— Похоже!

Помолчав, военрук сунул бинокль в чехол.

— Во всяком случае придется послать разведку в деревню.