Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый - Ларри Ян Леопольдович
— Шамаешь? — спрашивает Евдоха.
— Шаньги!
— А-а!
Он шарит по карманам и, вытянув шаньгу, отправляет ее в рот.
— Вкусная! — говорит Евдоха. — У нас таких не пекут. А бабы — правильные.
И неожиданно спрашивает:
— Боялся?
Я не знаю, что ответить Евдохе.
— А я боялся! — говорит он, не дождавшись ответа. — Особенно палили когда! Ну ж… голова даже кругом… Думал, конец приходит. А потом и бояться некогда. Все как есть вышибло. Лежу и не знаю: мертвый я, живой ли. Все смешалось.
— Долбили крепко! — кряхтит Волков. — Этак и немцы не часто лупили.
— Выходит, стало быть, хорошо покрестили?
— Куда лучше! — хмыкает Волков. — Тут даже похлеще немецкого.
— Похлеще? — почему-то радуется Евдоха.
— Похлеще! А главное — ни блиндажей тебе, ни куда укрыться. В блиндаже оно не… страшно.
— Ну, а интересно, — спрашивает Евдоха, — вот ты, как старый солдат: можно впоследствии привыкнуть или как?
Волков некоторое время молчит, как бы обдумывая ответ.
— Что ж… Привыкнуть ко всему можно, хотя навряд… К этому не привыкнешь, пожалуй… но такая практика — пустое. Оно тебя глушит, глушит и ни черта. Тупеешь вроде. А вот с протяжкой долбят — то похуже будет!
— Что это с протяжкой?
— А не сразу когда! Примерно, долбанут раз пяток и — перерыв. Ты только очухаешься. Опять. Долбанут и снова тихо. В себя придешь — опять. Замучают вот так-то. Нос высунуть боишься. Лежишь, будто дурак, и ждешь! А главное, не знаешь: не то перестал он, не то передышку дает. Бывало, как зарядит на целый день, так всю тебе душу вымотает.
— А по мне, — говорит Евдоха, — уж лучше бы поменьше, да не враз.
— Не испытал, потому и говоришь! Вот попробуешь, тогда припомнишь Волкова.
— А ты боялся сегодня?
— А чего ж мне не бояться? Больной был бы, так безусловно… Ты, браток, не верь, если услышишь, что не боится человек. Непременно хвастает. Потому — умирать никому не охота.
— Удивляюсь я, — говорит Евдоха, — ведь ты-то знал, на что идешь? От немцев испытал? А ведь пошел! Как же мне понять тебя, как не героя?
— Дура баба! А ты что ж? Домой теперь пойдешь?
— Как это домой?
— Да раз испытал?! Выходит, баста? Отвоевался?
— Я — другое дело! Я сам себе все знаю!
— Ну, и я другое дело! Сейчас, брат, по банку идет игра! В крупную играем! Тут о голове некогда думать!
— А боишься ведь?
— Мало что? Все люди должны бояться. А эти, думаешь, без боязни шли? Все боятся! Но, положим, на тебя медведь насел? Тут хоть бойся, не бойся, — а царапайся, отбивайся. На войне бояться не зазорно. Голову не надо терять, — вот вопрос. А голову потеряешь — пропал!
— Выходит, бежи?
— Бояться про себя надо. В душе! А лучше — не верить, что убьют тебя!
— Это верно, — соглашается Евдоха, — только заставишь-то как!
— Человеку всегда хочется в хорошее верить! Тут и заставлять не надо. Однако со временем не так страшно. Хоть и боишься, но ничего. Вспоминать только не надо, потому самый страх — не в бою приходит, а после.
Папоротник шуршит под ногами. Кругом шумят скрипучие сосны. Колючий шиповник заставляет коней шарахаться в сторону.
— Н-но, балуй, черт!
В лесу темнеет. Передние ряды останавливаются.
— Что встали?
— Эй, что там?
Вася скачет вперед.
— Опять чехи?
Раненые беспокойно смотрят на нас:
— Настигли?
— Настигли бы, так стреляли!
На всякий случай снимаем винтовки.
— Привал! — кричит скачущий обратно Вася. — Ночевать будем.
* * *Ночь.
На лесной поляне пасутся кони. Павлов ковыряет штыком банку с консервами.
— От дьявол, крепкая какая!
Волков курит в рукав, равнодушно наблюдая за работой Павлова.
— Ты протыкай ее вкруговую, — советует Волков, — а так все одно не отодрать. Руки попортишь!
К нам подходит отец.
— Питаются! — кивает он головой в сторону коней. — А какая сила в таком корме?
— Ты бы овсом покормил своего!
— То-то, что овсом! А коня жалко! Чего он нащиплет?
— Ниче-его! Завтра подкормятся!
— Где ж ты завтра будешь?
— Да уж где-нибудь да будем! Не в лесу же отсиживаться?
— То-то, что не в лесу. А я тебе скажу: здешним лесам конца-краю нет. На тысячи верст — дерево. Когда еще выйдем?
— Завтра не выйдем — так не то что кони… самим нечего будет жрать!
— Консервами попитаемся!
— Попитаешься! Консервы, брат, того… Наповал! И двуколок не осталось. Такой, брат, суп сварганили чехи, что и ложек не надо.
По лесу бродят красногвардейцы. Треск сучьев наполняет лесную тишину до краев. С ворохами веток красногвардейцы возвращаются к поляне.
— Эх, и поспим! Все одно, что в гостях у тещи!
— Ну-ка, сторонись! Дай дорогу пуховикам.
— Мать честная! Простыни-то не захватили!
Красногвардейцы, шутя и смеясь, укладываются на мягких еловых лапах. Веселый голос в темноте говорит:
— Самое это разлюбезное дело на свежем воздухе спать. Мне это доктор завсегда, бывало, укоряет: вам бы, говорит, Иван Сергеич, на свежем воздухе спать, так все бы ваши нервы прошли!
— Ты что ж? Нервный, выходит?
— А как по-твоему: полагается рабочему нервы иметь? Я на этот счет ненадежный! К примеру, увижу борщ, так меня трясти начинает. Нервная слюна к зубам подступает.
— У нас Воронцов такой же!
— Ну, Воронцов, тот больше на баб нервный!
— Эй, Воронцов!
Сдержанный смех обрывает резкий окрик:
— Эй вы, жеребцы! Чего еще там?
Красногвардейцы начинают шептаться:
— А ведь баба согрела бы. Это уж как водится!
— Грели тебя чехи? Мало, что ли?
— Н-да, брат… Парили изрядно!
— Смотри ты: чех, чех, а храбрый, сволочь. Мить, ты спишь?
— Не…
— Чеха-то как мы с тобой? А?
— Ловкий, дьявол!
— Н-да!.. Я ведь в него раз пяток ткнул, а он, стерва, поведет штыком и — мимо.
— Теперь не поводит.
— Н-да… Теперь уж ему не поводить. Ну, однако, слабый народ. Чуть-чуть поцарапались и наутек.
— Так они же устамши. Пока до нас бежали, всю силу стратили. Это тоже надо понимать.
— Но много их больше было!
— Я ж говорю, устамши они. Хоть и больше, а устамши. И опять же не все штыки приняли. Которые сразу же повернули спину.
— О чем разговор нашли, — ворчит кочегар, — спали бы, мерины, да другим дали сон.
Разговоры стихают.
Глава XXV
Проснувшись, я с удивлением гляжу на звезды, просвечивающие сквозь темные ветви. Глухой, тревожный шум ночного леса нарастает в чаще, поднимается вверх и, овевая лицо холодом, уходит, шурша, в чащу. Земля, покрытая красногвардейцами, храпит, стонет, бредит. Неподалеку от меня кто-то шепчется. С биением сердца я прислушиваюсь.
— …глупости, Акулов! Глупости! Ты сам прекрасно понимаешь, как все это глупо!
Я с облегчением вздыхаю:
«Свои… Военрук!»
— Для ведения войны — нужна армия. Отряды — паллиатив. Ты сам теперь можешь убедиться, кто из нас прав.
— Шу-шу-шу-ш!
— Оставь, пожалуйста! Без штаба и без единого руководства, без правильного питания огнеприпасами, фуражом и прочим — воевать нельзя. Нужна армия, нужны опытные командиры, нужна военная организация. Иначе нельзя победить. Можно драться храбро, можно бить противника три раза в день и все-таки в конечном результате — нас побьют.
— Шу-шу-ш-ш-ш!
— И все-таки мы бежим. Мы не можем не бежать. У нас нет тыла, нет фронта, нет флангов — ни черта нет. Мы похожи на кота в мешке, который и рад бы запустить в кого-нибудь когти, но…
— Ты знаешь, что за эти два дня произошло? Может быть, мы уже в тылу у неприятеля? Да это и не может быть. В этом ни я, ни ты не уверены. Где наши отряды?
— А кто стрелял? Ты знаешь? Нельзя, Акулов, так… нельзя! Я знаю, ты ненавидишь старую армию, как ненавидит ее большинство красногвардейцев, но будь тогда логичным до конца. Брось винтовки и пулеметы и ступай в наступление с кочергой. Пулеметы же — это старое…
