Чернее черного - Иван Александрович Белов

не жгли, боялись солдат. Со мной рядом девка была, из Баранихи, Иринкою звать, так она под платьем прятала нож. Я, говорит, убегу, а если не убегу – горло перехвачу, не отдамся на поругание. И принялась веревки пилить. Ну и мне заодно, и еще бабам многим. Как забрезжил рассвет, в бега и ударились, все в разные стороны. Тати спохватились, кинулись нас ловить, многих похватали, а многих и посекли, чтобы другим неповадно было бежать. Тут мне и досталось. – Аксинья поморщилась. – А кругом темнота и лес, я в траву упала и под коряги заползла. Тати побегали, поорали, скоренько собрались и повели полон дальше. Я в чаще дотемна просидела, боялась, что вернутся. Потом к дороге выползла и сижу, помираю.

– Теперь не помрешь, – впервые за последние дни рассмеялся Семен.

– Теперь не помру, – слабо улыбнулась Аксинья и тут же встрепенулась. – А дети, дети где?

– Дети? – Семен замешкался, подбирая слова. Сердце сжалось. Неужели забыла о случившемся? Или от горя повредилась в уме? Или не видела, как убивали детей? И сказал, сам не понимая зачем: – Дома они, ждут.

Знал, что делает хуже. Знал, что правда откроется, и тогда все будет страшней. Все понимал, но по-другому не мог. Или мог… Просто не захотел, из последних сил цепляясь за призрачный шанс на миг оказаться в навеки утерянном дне. Где был счастлив, где все были рядом, где надежды еще не рассыпались в пыль.

– Значит, спаслись. – Аксинья обмякла.

– Спаслись, родная, спаслись, – зачастил Семка. – Схоронились под старым амбаром. Тати искали, а не нашли. Оставил я их с Петром Лукичом. Помнишь соседа-то нашего?

– Помню, – кивнула жена. – Хороший он, только старый, не уследит за детьми. Они у нас неугомонные, Ванька-то вообще пострелок. Голодные поди, немытые. Хватит, Сема, сидеть, надо до дому идти, помоги.

Аксинья попыталась встать, охнула и осела на бок, Семен едва успел подхватить и сказал:

– Окрепнуть тебе надо, от раны оправиться. Я и сам еле ноги волочу. Видишь, весь погорел? Если сдохнем по дороге, кому с того толк?

– Никому, – покорно согласилась жена.

– Ну вот. – Семен тонул в омуте сладостной лжи. – Пару деньков обождем, я тебя подлечу, и сразу к детям махнем. Ничего с ними без нас не случится, чай не титьку сосут. Да и Петр Лукич приглядит, он старый, да шустрый.

– Оно так. – Аксинья сомлела. – Дышать совсем нечем.

– Ты не помри у меня, слышишь? Я не для того последние ноги стоптал. – Семен встал, пошатываясь, заткнул за пояс топор, бережно поднял жену на руки, почти не чувствуя веса, и пошел по лесной дороге, сам не зная, куда и зачем.

Путем мертвецов

Солнце не смогло прорвать пелену затянувших небо пепельных туч и повисло над головой расплывчатым нездоровым пятном. К полудню Семен отмахал версты три, прижимая обмякшую Аксинью к груди. Иногда казалось, что жена переставала дышать, и тогда Семен, охваченный ужасом, бережно опускал ее на траву. Прижавшись ухом, улавливал слабые вдохи и плакал, роняя соленые слезы. Жива, жива… Убедившись, снова вставал, унося дорогую ношу дальше и дальше в недобро нахмуренный лес. В стороне остался чахлый малинник и край болота, заросшего багульником и мертвым березняком. Придорожные заросли неуловимо дрогнули, и в пяти саженях впереди возникли две размытые тени. Семка шумно затряс головой, прогоняя с глаз туманную пелену. В чаще разве кого хорошего встретишь? Ждал чего угодно – страха не было, хватит, отбоялся свое. Одно хреново – жену не выручил, а сам пропал, как дурак…

Зрение обрело худо-бедную четкость, и Семен подавился хрипким смешком. Ну еб твою мать! Нет, ну все правильно, дивно паскудный день должен был закончиться именно так. На обочине застыли два болезненно худых человека в одежде из дубленой кожи, повадками и обличием напоминавшие пауков. У одного лук, у другого хищно изогнутый зазубренный клинок на длинной ухватистой рукояти. Головы вытянутые, узкие меловые лица, словно обтянутые кожей голые черепа, покрытые костяными отростками, с дырами вместо носа и рта. Длинные волосы цвета паутины стянуты ремешками. С виду люди, да не они. Глазища уж больно приметные, огромные, вытянутые к вискам, совсем без радужки и зрачка, окруженные сеточкой черных вздувшихся жил. Ничего не выражающие жуткие бельма. Семен обреченно вздохнул. Чудь, чудь белоглазая, колдовское поганое племя, до сих пор скрывающееся в бескрайних лесах. Ваарами их кличут еще. Убийцы, живодеры и людоеды. Попасться к ним в руки значит принять самую жуткую смерть.

Ну, значит, Господу так угодно. Семка тяжело уселся, исподлобья поглядывая на чудь. Бесовы дети, исчадия самого Сатаны. Начиная с послепотопных времен, чудь владела землями от Волхова до самого Студеного моря, подчинив все окрестные угорские племена. Порядок наводился огнем и мечом, непокорные вырезались под корень, тысячи рабов умирали на стройках и в шахтах, умножая сказочные богатства вааров. Армии белоглазых ходили в набеги во все стороны света, раздвигая границы и сокрушая врагов. Так длилось, пока с заката не пришли первые люди славянского языка. Гордые, смелые, вольные. Ожиревшая империя чуди рухнула, уцелевшие остатки великого народа растворились в чащах и неприступных горах. В напоминание о былом величии остались стершиеся предания, развалины диковинных городов, огромные могильники и мощенные камнем дороги. И лютая ненависть, скрытая под сенью черных лесов.

Ваары приблизились – движения были мягкие и плавные, – они словно плыли во влажном воздухе, пропитанном прелью и терпким запахом гниющего дерева. Мужики или бабы, хер его разберет. Чудь вся на одно лицо: тощие, высокие, безобразные. Семен инстинктивно отвел взгляд. Каждый ребенок в Новгородчине с молоком матери впитывает истину – смотреть в глаза ваарам запрещено. Белесые зенки обладают колдовской силой, запросто подчиняя своей воле людей. Зыркнет такое пугало в глаза – и пропал человек, превращаясь в послушного перепуганного раба. И вроде терять уже нечего, а страх тот на веки вечные вбит. Семен тяжело вздохнул и опустил жену на пружинистый мох. Думал, вырвал у судьбы долечку счастья, а оно вона как вышло… Аксинья в себя не пришла. И хорошо, без мучений умрет…

Над ними нависли корявые тени, ваары заговорили между собой на протяжном, напевном, совершенно не сочетавшемся со страшными харями языке.

Один подступил ближе и небрежно пихнул человека ногой.

– Ноис улос, лиеро, – в голосе слышалось презрение.

– Олемме уставалиса, синулле, коир, – добавил второй, и оба рассмеялись смехом, похожим на перестук стеклярусных бус.

– Весело, падлы? – обиженно буркнул Семен. – Ну-ну, веселитесь, скоро бошки вам откромсают.

– Зачем ты тащишь с собой мертвеца, грязная тварь? – спросил по-русски