Чернее черного - Иван Александрович Белов

– Не знаю, – признался Семен. – Раньше знал, а теперь не знаю… забыл. Просто живу.

– Просто свиньи живут, Семен. Горя не знают.

– А чем я лучше свиньи? – возразил Семен. – Ем, сплю, а как напьюсь, так хрюкаю на зависть соседскому поросю. Того порося зарежут зимой, а я, видать, помучаюсь маленько ишшо.

– Надо жить, Семен.

– Не хочу.

– Не хочешь? А зря. Сейчас самое время начать. Действуй, иди вперед, ничего не бойся, плюй в рожу судьбе. Смейся над неудачами, не оставляй ничего на потом, никогда не оглядывайся назад.

– Мои дети… – простонал Семен.

– Будут еще, – безжалостно отрезал голос. – Дети, бабы, деньги, слава. Просто начни снова жить. Раньше у тебя крылья подрезаны были. Теперь вновь отросли. Лети.

– Нет. Нет…

– Лети. Коршун должен летать. В клетке его ждет только смерть. Действуй, иди вперед, ничего не бойся, плюй в рожу судьбе. Смейся над неудачами, не оставляй ничего на потом, никогда не оглядывайся назад. Лети, коршун, лети…

Тьма разжала хищные когти, и Семка Галаш вывалился на белый свет с диким воплем, во вспышке слепящей боли. Сломанный, истерзанный, смятый. Коршун, как же, мать его так! Из тех коршунов, которые сдохли и полетели, только получив пинка под заросший жидкими перьями зад. И то недалече.

Семка лежал на спине, раскинув руки по сторонам, на дне грязной промоины, среди скользких корней и подгнившей травы. Где-то близко чирикали птицы. Расчирикались, бляди, в такое-то время… Сверху дырчатой крышей нависали ветки искривленных осин. С серого неба накрапывал дождь. Холодные капли падали на лицо, копились в глазницах и стекали по бороде. Он перевернулся, чуть отдохнул и попытался подняться на подламывающихся руках. В животе булькнуло, и Семен проблевался. В мутной, разбавленной алым жиже белели непонятные, размером меньше ногтя, куски. Вроде не жрал вчера ничего… Пригляделся и почувствовал дурноту – в блевотине лежали выпавшие зубы. Семка запустил пальцы в рот и застонал, нащупав болезненно пульсирующую пустоту. Зубов убавилось вполовину, оставшиеся шатались и дергались. Хрустнуло, и на ладони остался траченый коричневым зуб. Ну, сука…

Идти, надо идти. Жену спасать. Хер ли лежишь? Семен замотал головой, стряхивая черную пелену, и полез из ямы наверх, цепляясь за корни, срываясь и сползая назад. Выбрался попытки с десятой и тяжело навалился грудью на край. Сил не было, измордованное тело налилось застывшим свинцом. Ночная прохлада и мелко подсекающий дождь остудили ожоги, кожа почернела и завилась берестой, жуткие раны мокли зеленистым гноем и желтой водой.

Он встал только страшным усилием воли, под щелканье окаменевших суставов и невыносимую боль. Каждый шаг давался с огромным трудом. Семка подобрал сучковатую палку и побрел, опираясь на кривую клюку. Лес встретил его как доброго знакомого, бросив под ноги заросшую стежку. Семка не сразу сообразил, откуда пришел и куда нужно идти. Вспомнив, поглубже вздохнул и продолжил свой путь. Грязный, изодранный, окровавленный, похожий на ожившего мертвяка. Чувствуя себя мертвяком. Внутри поселилась свербящая пустота, оставив лишь тупую покорность судьбе. Идти, надо идти… И Семен шел, забывая, кто он, и зачем, и откуда идет. Падал, подолгу лежал, поднимался и упрямо шел, окруженный притихшим лесом и серым дождем. Боль приходила вспышками, и тогда он кричал подстреленным зверем, выхаркивая зубы и кровь. Всякий раз поднимаясь и продолжая свой путь. Ничего не осталось, только размокшая лесная дорога, лютый страх и слепящая боль.

Заброшенный тракт вильнул, как дворовая собака хвостом, и Семка снова упал, ткнувшись рожей в мелкую лужу. Машинально, сам не зная зачем, утерся рукой и долго и отупело пялился на пятерню, не сразу сообразив, что вместе с грязью свез одним махом полбороды. Волосы налипли на пальцы мерзким спутанным колтуном. Кричать уже не было сил, Семен обтер склизкий ком об траву, прополз саженей двадцать, взгромоздился на ноги и поперся дальше, не удивляясь уже ничему. Только сейчас до него стало доходить, насколько страшно он обгорел.

Шаги складывались в сажени, сажени считали версты, и не было им конца. Вымокший лес тонул в сизом тумане, из зыбкого марева безобразными чудищами выползали выворотни и похожие на гигантских многоножек, обросшие мхом поваленные стволы. Краем глаза Семен видел, как деревья вытаскивали корни из скудной земли и шли следом за ним. Но стоило взглянуть на них прямо, и деревья замирали, насмешливо шелестя редкой весенней листвой. Порой в лесу что-то вздыхало, слышался отдаленный плачущий стон. В зарослях мелькали горбатые тени. Пару раз Семке чудилось, будто его окликают по имени: он всякий раз останавливался и слушал, но зов не повторялся, оставаясь призрачным эхом тумана и льющейся с неба воды.

А потом он увидел человека. На обочине, под развесистой елкой, почти не различимого в клочьях тумана и каплях дождя. Семен заторопился, забарабанил клюкой, подошел вплотную, хотел окликнуть, но слова застряли в высохшей глотке. Он увидел жену. Аксинья скорчилась среди узловатых корней, неловко подогнув под себя ноги: грязная, измызганная, исхудавшая. Одежда превратилась в рубище, волосы, прежде такие красивые, выцвели и сбились в неопрятный клубок. Глаза закрыты, руки безвольны, но – о чудо! – грудь едва заметно вздымалась.

– Аксинья! – Семен отшвырнул клюку и рухнул на колени, не чувствуя уколов опавшей хвои. Осторожно, словно боясь, что рассыплется, дотронулся до жены. – Аксиньюшка!

Веки затрепетали и медленно приоткрылись, на Семена смотрели такие знакомые и родные глаза. Зеленые, задумчивые, с колючей искоркой, живущей где-то внутри.

– Семушка? – Посиневшие искусанные губы тронула едва заметная улыбка.

– Я, милая, я. – Семен не знал, куда деть трясущиеся руки.

– Знала, что придешь. Сыскал ты меня.

– Сыскал, любимая, сыскал! – Семка, охваченный радостью, обнял жену. Припал всем телом, скуля молочным щенком. И тут же отпрянул. Аксинья сдавленно застонала. Стон перешел в хрип.

– Поранили меня, – выдохнула жена и с трудом повернулась спиной. Семка ахнул. От правого плеча к пояснице, располосовав сарафан, тянулся узкий, запекшийся черной кровью порез длиной вершка в два. Края вздулись и посинели, натянув бледную кожу.

– Ладно, живая, – сквозь слезы прошептал Семен и бережно коснулся надутого живота. – И дите живое.

– Думала, скину, – тихонько сказала Аксинья. – Тати нещадно нас гнали, отдыху не давали. Упырь, который за главного у них, все торопил. Ох, и страшный, а все шутки шутил. А оттого еще было страшней. Тати его Хозяином кликали, а имя – то ли Бурчила, то ли Букос ему. Меня в телегу закинули, а не то б померла. Целый день бежали, а тати, знай, плетками хлещут. Только как стемнело, остановились, полон в кучу собрали, сторожей выставили, а сами спать завалились. Костров