Чернее черного - Иван Александрович Белов

– Не торопись, – попросил каноник. – Твой опыт может быть полезен, упырь. Что предложишь?

– А ничего, – развел руками Бучила. – Облуда окопалась, и выманить ее не получится, и без боя не сдастся – придется штурмовать, а это дело неблагодарное, положим кучу людей.

– У меня два десятка стражников – не ахти какие вояки, но все же, – сказал Бахметьев. – А с каноником дюжина всесвятых, а это уже внушительная сила. Буйных проучим дубьем, остальных повяжем. Неужели не управимся с бабами?

– Мы не знаем, сколько их там, – задумчиво возразил каноник. – И сопротивляться зачарованные будут неистово. Море крови прольем. И своей, и чужой.

– С каких пор Консистория крови боится? – изумился Бахметьев.

– Мы не боимся. Консистория приветствует пролитие крови нечистых тварей и еретиков, ибо, как сказано у апостола Павла: «Все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения». Но кровь должна быть оправданна. Несчастные женщины там, внутри, одурманены и околдованы, их не напугать, не уговорить, не объяснить. Придется всех убивать, а глупая шутка, дескать, Бог на небесах узнает своих – всего лишь глупая шутка. Мы, как поборники веры, не можем этого допустить.

– Тогда как? – вспылил Бахметьев. – Ждать будем, пока с голоду передохнут?

– Ждать не будем, – успокоил каноник. – Не имеем права. Люди не должны увидеть, что мы медлим. Это прямая дорога к ереси – сразу пойдут крамольные разговоры, будто мы напуганы, растеряны и не знаем, что делать. Нарыв нужно вскрывать.

– Я сразу предлагал бордель этот сатанинский поджечь. – Бучила кивнул на дом бургомистра. – Охеренно дельная мысль. И с тех пор только краше стала.

– Ты чего, Заступа, рехнулся? – ахнул за спиной Никанор.

– Опа, ваше святейшество обет молчанья нарушил! – всплеснул руками Бучила. – Надо же, а я уж думал, попенок язык проглотил.

– Люди там, люди, – зачастил Никанор, краснея и нещадно пыхтя. – Жена, дочь и всех без числа. Не вздумай!

– Все не сгорят, – хмыкнул Рух. – И на совесть, слышишь, мне не дави. Если дом полыхнет, есть шанс, что паскуда рогатая выскочит и попытается убежать. Тогда оставшихся баб сможем спасти.

– Упырь прав, – обронил каноник, и Никанор подавился словами. – Простое решение – самое верное, предадим гнездо огню и подождем. А там на все божья воля. Другого варианта не вижу. Да, страшно, и результат непредсказуем, но все лучше, чем штурмовать.

– Нельзя так, нельзя, – пробормотал Никанор, и Рух в тот момент прекрасно его понимал – нет ничего ужаснее, чем смотреть, как родные сгорают живьем. – Вы себя послушайте! Каноник, к благоразумию взываю! Не губите, отче, не губите! Пустите меня, я с богинкой договорюсь.

– С нечистью хочешь переговоры вести? – в голосе каноника впервые послышалась угроза. И грусть. – Ты ступаешь на тонкий лед, иерей.

– Я давно по льду этому иду! – взревел Никанор. – Будь оно проклято все! Будь проклято!

Он повернулся и пошлепал прочь, разъезжаясь в жидкой грязи.

– Экий нервный, – удивился Бахметьев.

– Жена у него там и дочь, – хмуро пояснил Рух. – Вот и сорвался.

В словах Никанора, кроме боли и безнадежности, он уловил кое-что еще. Непонятное, загадочное и жуткое. Тонкий звоночек, встревоженно брякнувший прямо над ухом.

– Итак, решено. – В руках каноника зашуршали четки. – Господин полицмейстер, усильте оцепление всеми, кем можно, изыщите резервы. Подготовьте пожарную команду, привлеките горожан: багры, ведра, вода… ну, не мне вас учить. Не дай бог, огонь распространится по городу. По уму, соседние избы надо бы разобрать, да чего уж теперь. Начинаем через полчаса. Бог в помощь.

– Сделаю. – Бахметьев едва слышно выматерился и удалился.

– Мало нас, – сказал Рух. – Как бы не случилось беды. Может, армию подтянуть?

– Нет времени, – без колебаний ответил каноник. – Пока вышлем гонца, пока суд да дело, пока подтянется подкрепление, неделя пройдет. А недели у нас нет. На Господа уповаем и на себя.

– Мне куда деваться? – спросил Бучила.

– Будь поблизости, – отозвался каноник. – Если тварь вылезет, можешь оказаться полезен. Серебро есть?

– Как грязи. – Рух брякнул поясной сумкой с пулями. – Ладно, если что – свистни, я пока прогуляюсь.

Блудный поп отыскался за углом ближайшей избы. Никанор стоял на коленях, упершись лбом в бревна сруба, и всхлипывал, сгорбившись, подрагивая плечами и глухо приговаривая:

– Господи, прости. Господи, прости. Знаю, нет мне прощения, нет…

– Все скулишь? – Бучила небрежно пихнул священника ногой под зад. – Завязывай комедию ломать, выкладывай, как с тварью связался и как докатился до жизни такой.

– Я? С тварью? – Никанор поднял заплаканные глаза. – Да бог с тобой, Заступа, ты чего…

– Не шути, поп, не до шуток сейчас. – Рух сцапал Никанора за бороду и рывком вздернул поближе к себе. – Ты сейчас тварь богинкой назвал, тут все у меня и сложилось: и странности, и заскоки твои. Когда с мавкой говорили, ты вид делал, будто первый раз про облуду слышишь, а теперь богинкой нарек. Облуд так только язычники называли, и было это пятьсот лет назад, с тех пор имя запрещено, забыто и вымарано, в семинариях такому не учат. Что, сука, родовая память открылась?

– На ум пришло, вот и брякнул, – попытался выкрутиться Никанор.

– Я те щас глаза ложкой повыковыриваю, придурок. – Рух с размаху впечатал попа в стену. – Не юли, сука, говорить не станешь, каноника позову, на дыбе живенько запоешь. Ну?

– П-пусти, задушишь. – Никанор захрипел.

– Быстро, по делу и без соплей. – Бучила разжал хватку.

Никанор сполз по стене в грязь, несчастный, плачущий, сломленный.

– Я во всем виноват. – Священник шумно сглотнул. – Бес попутал, теперь не отмоюсь вовек. Смертным грехом тщеславия мучим, опостылело в деревне служить, в Новгород захотел, а не берут. Прошение трижды подавал – отказали, а чем я хуже других? Знакомые кто в игумены выбился, кто в епископы, а я бабкины бредни на исповеди слушаю да молюсь, чтобы репа взошла. Чем я хуже других? Весной был по делу в Юрьевом монастыре, с иереями про беду свою говорил, да никто мне помочь не сумел… или не захотели. Домой собрался не солоно хлебавши, и тут подошел монах неприметный, увел в сторонку и говорит: «Знаю горе твое – пропадаешь в глуши, а мог бы великие дела во славу Господа совершать. Жалко тебя, научу, как добиться своего». Ну я, дурак, уши развесил, заложил душу Дьяволу за ломаный грош. Предложил монах страшное дело, мол, надо разбудить слабую нечисть в лесу, дождаться, пока начнет людей изводить, выйти с ней в бой и одолеть крестом и словом святым.