Чернее черного - Иван Александрович Белов

Впереди, сквозь сырость и хмарь, проступил купол церквушки, и Рух уловил монотонный голос. Улочка вывела к храму посреди крохотной площади, и Бучила увидел с десяток людей, мокнущих под дождем. На паперти стоял сухонький старичок в изодранной рясе, потрясал кулаком и вещал, срываясь и захлебываясь от рвения:

– …сатанинское время настало, воистину сатанинское! Дождь губит посевы, грядет глад великий и мор!

– Глад, глад, – прошелестело меж скорченных и промокших фигур.

– А все по грехам нашим! – закричал старичок. – Забыли Господа, отринули Святое писание, запродались дьяволу! Думали, Бог не увидит? Увидит!

– Увидит, увидит, – зашептали люди.

– Попомните, спасутся лишь праведники! – Старик разошелся нешуточно, спутанные седые патлы налипли на перекошенное лицо.

– Пойду послушаю умного человека, – сказал Рух и выпрыгнул из тарантаса. Никанор поплелся следом, скорчив страдальческую мину.

– Узрите свет истинный! – голосил старик. – Бога в сердце пустите, и будете выведены из тьмы! Сатана близко, оглянитесь и узрите его!

Стоящий перед Бучилой оборванец опасливо обернулся.

– Вот он, Сатанаил, только тсс, никому, – подмигнул Рух и указал на молчаливого Никанора.

Оборванец шумно сглотнул и поспешно отвернулся, так и не определившись, кто стоит за спиной.

– И окружил Сатана верных Господу исчадиями со всех сторон! – прокричал старик. – Мавками погаными, лешаками премерзкими, русалками богопротивными, анчутками злобными.

– И упырями треклятыми! – весело крикнул Бучила. На него заоглядывались, зашикали.

– И упырями, – подтвердил старик, опалив Руха слегка безумным взглядом близко посаженных глаз. – Оттого последним детям божиим сплотиться надобно и отразить грядущее пришествие Сатаны!

В ответ раздались жиденькие боевые крики. Бабы бросились целовать сухие пожелтевшие руки. Старик покрестил всех размашисто и колченогой походкой заковылял к церкви.

Рух поморщился из-за полоснувшей от крестного знамения боли и пихнул оборванца в поясницу локтем.

– Во дает дед, а?

– Это не дед, – испуганно отшатнулся мужик. – Это иеромонах Евмений, старец святой, силой великою наделенный.

– Ага, развелось нынче без меры всяких святых, – буркнул Рух и быстро догнал ковыляющего священника. – Отче, постой-ка на разговор.

– Слушаю, сын мой. – Евмений смерил Бучилу пристальным взглядом.

– Мы только в город приехали. – Рух кивнул на Никанора. – Это отец Никанор, а я при нем, грехи тяжкие отмаливаю послушанием и услужением.

– Грех в тебе чую, – согласился иеромонах, – и тьму вижу вокруг тебя, саваном тащишь ее за собой. Исповедаться хочешь?

– Оно тебе надо? – понизил голос Бучила. – Недавно попу одному грехи свои так красочно описал, что он до сих пор с гулящими бабами по вертепам разным блудит. Я чего подошел? Слова твои, отче, в душу запали. А если и правда Сатана близко? Видели мы с отцом Никанором деревни разоренные, мертвецов восставших, души неупокоенные. Ужасу натерпелись, а в Ушерск приехали, и вроде разжали демоны когти.

– То обман, – веско сказал Евмений. – Город одинаково проказой неверия заражен, просто скрыто это от глаз, сердцем надо смотреть. Здесь уже Сатана – в избах, в заборах, в людях сидит. Прячется до поры, сети плетет, а как сплетет, разверзнется под ногами огненный ад.

– Мы с колдуном местным общались, – сообщил Рух. – Так он сказал, дескать, благочинно в городе и проблем никаких.

– С колдуном? – Взгляд иеромонаха налился свинцом. – Так если слугу Сатаны про Сатану испросить, будет ли честным ответ?

– Не знаю, – пожал плечами Рух. – Колдуну можно верить, можно не верить, тут дело личное. Но мы по городишку проехали, ничего особенно богомерзкого не увидели.

– А присмотреться надо, тогда правда откроется, – тряхнул куцей бороденкой Евмений. – Не сразу, по капельке малой, и капельки те сольются в бурный ручей. Имеющий уши да услышит, имеющий глаза да увидит. Сгнил город изнутри, отрекся от Бога, заполнился слугами Сатаны, променял веру православную на бренный металл и вино. Ибо извнутри, из сердца человеческого, исходят помыслы злые. К людям присмотритесь – ворчат не по-нашему, сборища бесовские устраивают, заклинанья ночами поют. Вот они – капельки.

«Или слабоумие старческое», – отметил про себя Рух, раскланявшись со старцем и увлекая Никанора обратно к тарантасу. Усевшись, сказал:

– М-да, весьма противоречивые сведения. У колдуна все прекрасно, а у святоши прямо сам Сатана здесь сидит.

– А ты как думаешь? – спросил Никанор.

– Варианта два, – без раздумий откликнулся Рух, – или не там ищем, или вляпались мы, братец поп, по самые уши в очередное дерьмо.

В обеденной зале ушерского постоялого двора под названием «Крынка меда» народу было негусто, что Руха только порадовало. У дальней стены, сдвинув лавки, ели похлебку гуртовщики, чуть ближе судачили несколько горожан, да в углу шушукались двое мужчин, предпочитавших оставаться в тени. С кухни тянуло подгоревшим салом и скисшим молоком, под потолком тонкой завесой плыл в волоковые оконца легкий синий дымок.

Бучила с Никанором облюбовали стол подальше от всех и с аппетитом уплетали свиную поджарку с грибами, морковью и луком, запивая снедь неплохим темным пивом местной варки. Священник ел медленно и степенно, вытирая руки о полотенце и выстраивая вокруг тарелки частокол обглоданных ребрышек. Голову Руха переполняли разные сраные мысли. Двое горожан, дюжие плечистые парни, сидящие через три стола от них, то и дело зыркали, обмениваясь двусмысленными фразочками. Явно искали приключений, но Бучиле было плевать – вся затея с помощью Никанору стремительно катилась в тартарары. Убийц не нашли, баб не сыскали, времени море разливанное утекло. Еще день, максимум два, и надо сворачиваться, негоже Заступе село надолго без присмотра всякого оставлять. Чего случись, разом повесят собак: шлялся, ленился, недосмотрел. Слава дурная пойдет, потом не отмоешься. Значит, батюшку придется бросать…

Рух отвлекся, краем глаза уловив движение. Парни встали, с грохотом отодвинув лавки, и вразвалочку пошли прямо к ним. Никанор перестал жевать. Ну, мать твою, спокойно поесть не дадут.

Первый, краснорожий молодец с растрепанными русыми волосами, загадочно улыбался; второй, ростом поменьше, курносый и со свежим фингалом под глазом аж пританцовывал. От обоих разило сивухой. Дверь постоялого двора скрипнула, но Рух на вошедшего внимания не обратил.

– Посмотри-ка, Петро, – осклабился курносый. – Батюшка и монашек, видать.

– Да не, – возразил краснорожий. – Глянь, в кожу одет, знать, не монах. Я тебе, Кузьма, говорил.

– Монах или нет? – спросил курносый, нареченный Кузьмой, пытаясь заглянуть Руху в лицо.

– Не монах. – Бучила откинулся подальше в тень. – Но с Богом познакомить могу, ежели что.

– Смелый, да? – набычился Кузьма и тут же расхохотался. – Я тя не трону, только спор другу я проиграл, думал, монах ты. А раз из-за тебя