Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
— Ты что, плавать не умеешь? — спрашивал Рыжик.
— Умею. Холодно просто, — хмуро отвечал я и выходил на берег.
И вот сейчас, когда друг, изогнувшись красивой дугой, нырнул, мне позарез приспичило так же лихо пульнуть своё рыхлое тело бомбочкой за борт! Я зажал нос и прыгнул, поджав колени. Освежающая вода безропотно приняла меня, пощекочивая бока и приятно холодя.
Я мало что помню дальше.
Обрывисто, словно мне за несколько секунд пришлось сменить десяток секторов, понеслись воспоминания: темнота и пузыри перед глазами… Неожиданный сполох — солнце… Небо — на нём ни облачка… Ну может одно или два — случайных, как клочья Дедовой бороды. Я вдыхаю короткую, нещадно малую порцию воздуха и привычного мира, и снова скрываюсь под водой. Вырываюсь наверх, чтобы успеть крикнуть:
— Шало!
Мерзкий вкус озёрной воды прерывает мой крик. Я совершаю ещё одну попытку. Грудь сдавливает, тело колотится крупной дрожью — от холода и паники, забирая у меня последний кислород. Руки в беспокойном барахтанье ищут опору, но мои некрупные детские ладони только пригоршнями черпают воду без всякой надежды когда-нибудь вычерпать её всю и осушить озеро.
— Шало! — и кажется в этом призыве всё меньше звуков моего голоса и всё больше — воды. Я не вижу его, не вижу своего друга.
«Он испугался… Испугался и бросил меня!»
Мне показалось, что Рыжик взмахивает вёслами и лодка отдаляется, лишая меня последней надежды на спасение.
Небо над головой становится всё чернее, я вижу его сквозь узкую щель смыкающейся водной толщи. Снова темнота и пузыри. Пузырей и неба — всё меньше, а темноты — всё больше.
— Шало! — нет, это был уже не крик. Это только у меня в голове…
Я открыл глаза и захохотал, клокоча остатками воды:
— Ты похож на бенгальский огонь!
Рыжая шевелюра друга, обрамлённая солнечным сиянием, ворвалась в моё сознание ярким взрывом искр. На меня смотрели серьёзные и печальные глаза. Голубые и необычайно встревоженные.
— Зачем ты врал, что умеешь плавать?
Я лежал на дне лодки, наискось, коленом упираясь в одну из деревянных скамей, вторая, сорванная с креплений, валялась на корме, иначе она нависала бы прямо над моим лицом.
— Я думал, ты меня бросил и уплыл! — вместо ответа поделился я.
— Дурак, что ли?
Наверное, мне никогда больше в жизни не было так страшно. Сколько дверей пришлось закрыть по истечении 28 дней, скольких людей оставить за порогом, сколько нелицеприятных картин открывалось в казённой обстановке секторов — ничто из этого не оставило во мне столь же глубокого следа, как виденная в тот день галлюцинация: пожирающая моё небо вода и Шало, друг, уплывающий прочь от призыва о помощи.
— Неужели ты подумал, что я брошу тебя, Пай? Когда ты прыгнул, лодку отнесло в сторону. Я догнал её и поспешил тебе на помощь. Так быстро я не грёб ещё никогда.
Дома Дед посмотрел на нас, крякнул привычное:
— Эх, шалопаи. — Накормил горячей картошкой и налил чаю. Сам выпил рюмку водки.
Разумеется, завтра же Шало начал обучать меня плаванию. И — разумеется — мы больше никогда не спорили, как друг друга называть.
Почему я в минуту опасности выкрикнул именно «Шало»? Согласен, кричать короткое «Пай» было бы удобнее. Сейчас я бы сказал: хотел оставить другу в случае гибели то, о чём он мечтал. Это сейчас — так. А тогда… Тогда всё было по наитию. Крикнул и крикнул. Времени размышлять не было.
Или всему виной моя галлюцинация? Я испугался, что друг уплывёт, не желая слышать неприглянувшееся имя? Ни к чему теперь гадать — всё случилось как случилось.
— Говорят, часы дарят к расставанию. Зато время — на счастье.
Дед протянул нам с Шало две пары часов. Таких мы не видели никогда и ни у кого. Под стеклянной крышечкой, откидывавшейся нажатием кнопки, располагался плоский резервуар из двух треугольников, обращённых друг к другу вершинами и соединённых коротким узким перешейком. Один из треугольников был заполнен мелким светлым песком. Чтобы начать отсчёт очередной 28-дневной смены, надлежало поднять крышечку, отогнуть небольшие Г-образные воротца, удерживающие треугольники в вертикальном положении, и перевернуть конструкцию. Далее вернуть воротца на место и захлопнуть крышку. На циферблате имелось окошечко, в нём отображались цифры от 1 до 13 — двенадцать рабочих смен и время отпуска. Каждый переворот песочных часов сопровождался сменой цифры в окошечке.
Оправа, треугольники с песком, окошечко и простенький ремешок. Никакой подсветки и музыки. Но отчего-то казалось, что это самые лучшие часы на свете, что ничего дороже и значимее в жизни не будет.
Мы с Шало дождались ночи и помчались к перрону. Вот-вот должен был показаться поезд. Сегодня он промчится без остановки — в деревне 28 отдыхающих, новых жильцов привезти не должны.
— Сегодня мы стали взрослыми, — подражая тону учительницы по черчению, проговорил я, когда мы с Шало подошли к рельсам, — мы переходим на новые этажи, и поэтому в атмосфере ночной деревни, — я понизил голос и подпустил таинственности, — торжественно избавляемся от часов, полученных в стенах Таймера!
Мы с Шало положили прежние часы на рельсы и с замиранием сердца глазели, как их превращают в пыль колёса мчащегося поезда. Мне было немного жаль, ведь эти часы мне на руку надела удивительная женщина, знавшая слово «свобода», но очень скоро память о ней перемололась и выветрилась, словно тоже попала под колёса.
Нас ждало новое приключение! И опять — ночное. И, увы, вероятно — последнее. Завтра Шало возвращается в Таймер.
— Будем печь яйца в земле, — сообщил Шало заговорщицким шёпотом. Рубашка на нём была подвязана странным узлом, отчего непонятно топорщилась, — там два яйца и спички.
— О, нет! Только не яйца, — хотел воскликнуть я, памятуя о своём «яичном» секторе, но совместное развлечение с другом было мне дороже отталкивающих воспоминаний.
Мы вышли на просторную поляну. Шало состроил гримасу бывалого запекателя яиц, принюхался, копируя чьи-то повадки, а может, и правда ночные запахи имели важно значение в процессе приготовления подземной яичницы? Я привык доверять Шало. В конце концов, он старше и он спас мне жизнь! Иногда он болтал чепуху, и могло показаться, что нет на свете глупее пустомели, иногда мечтал о невероятном и фантастическом, за что хотелось стукнуть его чем-нибудь тяжёлым, особенно если поток его баек не прекращался, когда приходила пора спать, но бывал он и рассудительным, последовательным, умеющим убеждать. Как сегодня.
— Набери сухих веток, а я пока
