Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
— Вот! Я взял для тебя, — парень протянул мне румяное красное яблоко, — припас ещё куртку, но ты тепло одет. Или возьмёшь?
На мне была плотная учебная форма. В поезд нас усадили одетыми. Мне не было холодно, и я отказался от куртки. От яблока тоже.
— Так я и знал, — огорчился парень, — надо было брать грушу! Ты не любишь яблоки. Извини, впредь я буду предусмотрительнее.
Вот чудак! Стоит ли так распинаться перед незнакомцем? Да ещё и виниться за допущенную оплошность, тем более, что яблоки я любил. Уверен, что мне бы не пришло в голову выйти в такую рань встречать поезд, да ещё и тащить с собой провизию и одежду!
Парень понуро посмотрел на меня:
— Жаль, что с яблоком не угодил. Меня все Рыжиком зовут. По цвету волос, — уточнил он, будто и без того не было ясно, — а тебя, возможно, будут звать Толстяком. Но ты не обижайся, людям только кажется, что они зрячие, а на самом деле слепые, как кроты. Увидят, что человек толстый и нарекут Толстяком, и не важно, что у того на уме, на душе. Так что ты на них не сердись. Толстяк — обидно, конечно, но…
— Ещё раз назовёшь меня Толстяком, — не выдержал я, — врежу!
Он осёкся и остановился. Я пошёл дальше по платформе. Сзади слышалось чавканье его рваных ботинок. Я притормозил.
— Меня Жиртрестом и Жирным чаще звали, — вдруг разоткровенничался я, — давай своё яблоко!
— Ой, а я его уже попробовал! — он, торопливо жуя, помахал перед моим лицом яблоком с прокушенным боком.
— И так сойдёт! — Я отобрал у него яблоко и с хрустом откусил. — А куртку сам бы накинул! Рубашка у тебя будто из паутины сделана — совсем невесомая!
— И правда холодно, — согласился он, — просто я боялся: вдруг куртка тебе ещё всё-таки понадобится!
— Не понадобится. Надевай сам.
Мы дошли до конца платформы и спустились по лестнице. Земля под ногами была твёрдая и никакого падения в бездну не случилось.
— А ты будешь жить со мной в комнате? Я тебе уже и постель застелил, а завтра мы с тобой с утра будем есть яичницу. Я приготовлю! Я умею! А потом возьмём удочки и на весь день уйдём на рыбалку, а потом… Нет, если ты не захочешь жить со мной, — перебил он сам себя, — я знаю, кто согласится поменяться местами…
— Ты мне на все 28 дней уже занятия придумал?
Он погрустнел.
— На 27. Я приехал вчера. Я уже был здесь один раз. Тогда мне было очень одиноко. Мне, если честно, вообще очень одиноко. И я решил, что буду встречать поезда, пока на одном из них не приедет настоящий друг. В прошлый раз так никто и не приехал, но ты ведь настоящий друг?
И, не дожидаясь ответа, он заговорил дальше:
— Мне иногда говорят, что я слишком много болтаю. А я могу упрекнуть остальных, что они слишком много молчат. Или говорят гадости. Они не хотят со мной обсудить, что я вижу и чувствую, они какие-то будто неживые. Мне кажется, что невысказанные слова делают их такими, словно внутри у них что-то гниёт. Слова тоже бывают просроченными, как еда — не сказал вовремя, и всё, протухли, так в душе и валяются затхлыми останками. А потом нет-нет да и выльются, как помои. Что проще — скажи слова, пока они свежие! Разве нет?
Он вздохнул. Я молча жевал яблоко.
— Если тебе надоест моя трескотня, ты просто скажи: «Заткнись!» — ладно? Не обещаю, что я замолчу. Даже скорее всего не замолчу, но буду очень стараться.
— Пойдём. Я спать хочу, — я проглотил последний кусок яблока, съев его вместе с огрызком.
— Ко мне? Ты будешь жить со мной?
— Буду, буду…
Я вздохнул. Это Таймер. Это всего на 28 дней. Даже на 27. Что я, не выдержу этого болтливого Рыжика?
— Мы подружимся, правда! — радостно зачирикал он, а я только закатил глаза, но, честно говоря, уже к следующему вечеру мне казалось, что я знаю этого забавного паренька всю жизнь.
Нескончаемый поток его болтовни, незамысловатые шутки, видавшие виды ботинки, прохудившиеся узкие штаны и рубашка из паутины — всё это уже к следующему закату стало казаться неотъемлемой и обязательной частью моей жизни. Короче, вопреки моим ожиданиям и в соответствии с прогнозами самого Рыжика, мы быстро сдружились. Да что там — сдружились! Стали не разлей вода!
Рыжик познакомил меня со стариком из небольшой избушки, стоявшей на отшибе. Уютно, словно статный нахохленный филин в дупле, угнездился этот дом в ближайшем леске. Рядом совершала поворот железная дорога, но, когда по ней не двигались поезда — а двигались они два раза в сутки (утром доставляли паёк для жителей, ночью — производили смену отдыхающих) — казалось, что дом, спрятавшийся за деревьями, отрезан от внешнего мира.
Он не был похож ни на одно строение в деревне, хотя и вызывающим его не назовёшь. Ни дому, ни его хозяину не было дела до происходящего вокруг и — главное! — не было дела до Таймера.
Речь старика состояла из надсадного кашля и отрывистых междометий. Иногда — хриплого добродушного смеха или эпитетов в наш адрес.
— Эх, сорванцы, — бывало скажет, или, — эх, шалопаи!
Себя он просил именовать просто Дед. Он был добр к нам.
Радужки его глаз желтели в опушке густых седых бровей, словно сердцевина ромашки в обрамлении лепестков, так что создавалось впечатление, будто кто-то бросил гадание, не завершив. Несуразная клочковатая борода — как случайно прилипшие комочки тополиного пуха. Сам же он был низок, приземист и крепок здоровьем. В его кулаках живописно смотрелся бы кузнецкий молот или поводья лихого скакуна. Часов он не носил.
На участке возле дома росла лесная земляника и малина, дикая яблоня, яблоки на которой были настолько терпкими, что даже черви с опаской лакомились неблагородной мякотью. Дед же всегда угощал нас яблоками со своей любимицы — одомашненного развесистого деревца, постукивавшего набухшими розоватыми плодами о стену дома, будто играя в большой теннис без партнёра. Вот их черви пробовали с удовольствием, дед сослепу иногда приносил нам яблоки
