Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
— Помнишь мамкины поцелуи?
Я спросонок помотал головой, пытаясь отстраниться, но он нависал, поливая меня блеском лихорадочно бегающих глаз, отражавших свет ночника. Он продолжил — горячо и болезненно:
— А я помню. Каждую частицу её тепла, её мягкие губы, её запах — родной запах! Такой, какого здесь за всю жизнь больше не почувствуешь.
Я хотел возразить: очнись, ну как ты можешь помнить? Тебе было 28 дней, когда матери пришлось с тобой расстаться!
— Этот тупица ко всем пристаёт, не обращай внимания, — через зевок и кроватный скрип ко мне прилетел ещё один голос. — Ничей. Имя соседу — Никто, значит, и голос его — Ничей. Так проще. Не знакомлюсь, не ищу ни друзей, ни приятелей. Короткие связи, рабочие отношения.
— Он всех достал. Убью его когда-нибудь, — добавил голос.
— Ма-ма, — парень между тем гнул своё, — слово такое, особенное, чувствуешь? Ма-ма.
— Хоть сто раз повтори, — раздражённо ответил голос, — никто здесь ничего в этом слове не найдёт и не почувствует его особенности!
— А ты думал о том, как появился на свет? — вдруг спросил он.
Я думал. Но не собирался с ним этого обсуждать.
Его следующий вопрос потряс меня:
— А хотел бы где-нибудь остаться больше, чем на 28 дней?
— Кто ж позволит? — хмыкнул я, против воли поддержав диалог.
— А когда хотят — разрешения не спрашивают, — сказал он, снова облизал губы и ушёл к себе в постель.
— Умалишённый, — прокомментировал голос, — их здесь навалом!
Когда за обладателем голоса пришёл дежурный, он задержался на мгновение, попросил подростка подождать:
— У меня ещё есть дельце.
С этими словами он свернул спящему сумасшедшему шею и удовлетворённо подмигнул мне:
— Сказал же — убью. Уж больно он меня раздражал.
Разумеется. Трахаться — так на виду. Убивать — так безнаказанно.
* * *
Память гоняла меня сегодня ночью от возраста к возрасту. Вот мне 15 таймеровских циклов, а вот вдруг опять семь. То я возвращался в детство с его тревожными воспоминаниями, то — в не менее тревожную юность. Немного сумбурно, согласен. Но мыслям ведь не прикажешь двигаться строем. Чего бы ни хотел от нас мир, в котором мы живём, в головах, как ни крути, существует какой-то другой таймер и как-то по-особому всё поделено на сектора.
Сейчас мне перевалило за 20 таймеровских циклов, и всё прошедшее кажется мне неоднозначным. До многого я должен был бы додуматься раньше, а что-то, наверное и сейчас скрыто от меня и проявится лишь к 30-му, 40-му или 50-му циклу. А может, и вовсе останется тайной навеки.
Прежде чем разбудить Шало и огорошить его своими идеями, я лежал, лежал, лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал, вспоминал, выхватывая куски из памяти, словно пробуя пироги с разными начинками.
Слушая, как сопит во сне Шало, я думал, что нужно что-то менять. В конце концов, именно встреча с Шало изменила меня самого. С ним и ещё некоторыми людьми…
Кажется, тогда я завершал седьмой цикл в Таймере.
— Сегодня вы становитесь взрослыми, переходите на новые этажи и поэтому в торжественной атмосфере нашего учебного кабинета я вручаю вам самый главный атрибут всей жизни!
(Ну конечно! Как я мог забыть: часы у меня были не с рождения, они появились только в тот день! А кажется, что они со мной всю жизнь).
Классная руководительница читала с листа заготовленный текст, но видно было, как ей хочется выкинуть злосчастный листок и заговорить с нами без бумажки. Я и ещё 26 учеников (с педагогом нас как раз насчитывалось 28 человек) сидели на полу, скрестив ноги. На наших рожах можно было прочесть что угодно, кроме осознания торжественности момента. В конце концов, эту дылду с жидкими прямыми волосами и уродливым неестественно вытянутым лицом мы созерцали 28 дней: она была с нами и в жилом отсеке (спала, разумеется, там же и, как положено всем, голой), с нами питалась в столовой, мылась в душе, посещала туалет. Она учила нас черчению, требуя чёткости линий, чистоты изображения, никогда не позволяла халтурить. Мои чертежи почти всегда получались корявыми и грязными, вытертыми едва ли не насквозь ластиком. Я чрезмерно давил на грифель, линии выходили жирными и неровными.
Иногда вместо чертежей учительница предлагала изображать на бумаге различные предметы, а однажды дала задание написать её портрет. В классе на ней была надета такая же форма, как и на нас, разумеется, размером побольше: синий костюм-двойка, серая рубашка, чёрные ботинки. Одежда, делавшая её похожей на нескладного подростка.
Замерев в задумчивой позе, предоставив нам для изучения свой полупрофиль, она сидела не шевелясь, пока мы — каждый со своим пониманием усердия, трудолюбия и красоты — выводили на альбомных листах черты лица педагога. Во многих рисунках виделось портретное сходство. Увы, нашлись и те, кто умудрился собрать в творении, отображённом на листе, совокупность линий и близко не подходящих оригиналу. Один мальчишка с невероятной жестокостью (и хватило же таланта!) вывел в альбоме и подчеркнул всеми доступными изобразительными средствами всё, что было уродливого в этом лице: и непропорциональность, и выделяющийся крупный нос, и больше подходящие мужчине очерченные скулы, и лоснящуюся неровную, будто взрыхлённую, с желтоватым оттенком кожу, придающую щеке сходство с зажаренным в панировке куриным шницелем.
Она похвалила — сухо и сдержанно. Подчеркнула, что ученик сумел лишь передать увиденное, что тоже несомненный плюс, но…
— Вы сделали удачную копию, — она всегда обращалась к нам на вы.
Мою работу она встретила приветливее.
Чуть больше игры света и тени, немного ретуши, карандашный нажим — мягче, слишком выраженные яркие черты — прибрать, а на глазах, наоборот, сделать упор, добавить им блеска, жизни.
— Вы молодец. Творец всегда должен быть немного льстецом. Бумага не терпит правды, что бы вы на ней ни выводили. Даже в сухом деловом тексте должен присутствовать элемент художественности. Вам понятно?
Я кивнул, хотя мне было абсолютно всё равно.
— Главное не это, — продолжала она, — вы удивительно точно меня схватили…
— Я вас даже пальцем не тронул, — возмутился я и машинально спрятал руки, перепачканные грифелем, за спину.
Раздались смешки. Она улыбнулась.
— Точно поймали мой внутренний мир. Что отличает художественное произведение от бездушной копии? — она едва уловимо выделила последние слова интонацией. — Умение видеть глубже, понимать тоньше, чувствовать живые токи, исходящие от объекта. Эти токи должны пульсировать в вашем карандаше, словно он подсоединён к моему сердцу напрямую. Портрет — это
