Таймер - Фёдор Михайлович Шилов

— Фокус?

— Ну да. В Таймере люди не встречаются дважды. Или ты не знал?

— Знал. Это рассказывали на уроках.

— Почему-то я пропустил мимо ушей.

— Наверное потому, что в школе это действительно пустой звук: подумаешь, не встречусь с кем-то повторно…

— Ты знал это, когда мы прощались?

Он кивнул.

— Ты всё тот же бенгальский огонь, Шало. Не потух, горишь, светишься солнечной шевелюрой и лучишься взглядом. Как тебе это удалось в череде бесконечных перемещений? В круговерти лиц? Все эти сумасшедшие, самоубийцы, роженицы, подростки-дежурные, подчас такие подонки, бабёнки на перепихон и не всегда приятные мужики-соседи по сектору — всё это не добавляет нам света, не находишь?

— Знаешь, Пай, — он подтянул к себе леску и насадил на крючок новый шарик теста, — любую историю можно рассказать по-разному: и весело, и трагично. И любую биографию — тоже. Каждый эпизод можно тщательно изучить, собрать с него всю грязь для исследования, сделать слепки, подписать и сохранить в памяти, как концентрат боли, горечи, тоски. Можно выводить в луч главной лампы всё нелицеприятное и ходить потом по собственному прошлому, как по галерее с отвратительными экспонатами. Но можно, сотрясаясь от смеха, показывать жизни нос, строить рожи, изгибать всякое происшествие под невероятными углами, делая его не трагичным, а комедийным. Когда я упал, поскользнувшись на полу в душевой, 25 человек из 27 тыкали в меня пальцами и насмехались, двое же протянули руки и помогли подняться. Спрашивали: «Парень, как ты?» — вечером и даже на следующее утро. А я смеялся над своей неловкостью, примыкая к тем 25, но душой, конечно, прикипая к этим двоим. Сколько имён своих соседей по секторам ты помнишь? — вдруг спросил Шало.

— Имён? — я искренне изумился, — ни одного. Ивис только…

Про Ивис я Шало уже всё рассказал.

— А почему её так зовут? — поинтересовался друг.

— Я не спросил.

И правда: я рассказывал ей о себе, она делилась воспоминаниями в ответ, но мы никогда не задавали другу другу вопросов. Я говорил ей, откуда появилось имя Пай, но она взаимным откровением не поделилась.

— Наблюдая за чужими бедами, мы учимся ценить собственное счастье. Наполняясь чужими историями, чётче выстраиваем свою. Впуская в себя человека, можем надеяться, что и в нём уже никогда не заблудимся. У всех, кого ты видел, есть имена, мысли, чувства, страхи. Даже если всего на 28 дней. Скажи, Пай, ты уверен, что всегда работал хорошо? Осваивал ли профессию в должной мере, не халтурил ли, не подводил людей?..

— Не халтурил ли? — я расхохотался. — Не подводил людей? Каких людей, Шало? Тех, у кого нет иных радостей, кроме как шататься из сектора в сектор, удовлетворять физиологические потребности и уныло отсчитывать время до следующего перехода? Освоил ли я профессию? Да я часто в первые же дни бывал круче старожилов сектора, если хочешь знать!

— А другие?

— Что — «другие»?

— Те, кто не справлялся? Не был лучшим? Что насчёт них, Пай?

— Какое мне до них дело? Я шёл вперёд, к своей цели — быть лучшим в эти 28 дней, и в следующие, и ещё, ещё, ещё! Я по праву могу сказать, что не зря прожил эти циклы.

— Будучи лидером в мелочах, главное не упустить позиции в чём-то действительно важном, — сказал он и вздохнул: — А я частенько бывал в хвосте. — Шало погрустнел и вдруг вытащил рыбку: совсем тощую, прозрачную, один скелет. Не то что молчанка, а сама немота-на-всю-жизнь… — я ни разу и ни в чём не был самым крутым. Но мне нравилось смотреть и слушать, надо мной брали шефство мастера, которым что-то удавалось лучше. Сам понимаешь, мастер — понятие условное, когда на всё про всё 28 дней. Сколько убилось на моих глазах горе-электриков из числа новичков, сколько неумех покалечилось в станках. Мне частенько рассказывали о других секторах, делились советами, как выполнить ту или иную работу лучше, эти советы нередко спасали меня. Встречи с людьми изменяли меня, делали другим, новым. Меня учила одна женщина выискивать скорлупки в болтушке для омлета. Долго, скрупулёзно, будто отмывая золотой песок, мы вертели смесь ложкой и цедили через сито, и даже после этого она не успокаивалась. Закончив со своей миской, она просматривала заготовки соседей по сектору, чтобы жителям Таймера не достался завтрак с яичной скорлупой. Над ней смеялись. Кому какое дело, дура, до твоей дотошности? Кому какое дело, идиот, ровно ли пришиты пуговицы, опрятно ли выглажены вещи? Кому какое дело, тупица, аккуратно ли выточена деталь, чисто ли прибрана уборная? Кому какое дело, придурок, изолированы ли провода, соблюдается ли техника безопасности? Ни-ко-му и ни-ка-ко-го. Это Таймер. Это всего на 28 дней. А я восхищался этими людьми, делавшими свою работу, будто не на короткий отрезок, а навечно — и кондитером, вырисовывавшим розочки, добиваясь стопроцентного сходства, и портнихой, в порыве вдохновения создававшей что-то необыкновенное, и уборщиками, наматывавшими на палец ветошь и методично, въедливо, упорно освобождавшими от пыли и грязи щели, плинтуса, батареи. Я считаю, что человек складывается из мелочей. Каждый жест, каждый поворот головы, взгляд, шевеление пальца — это человек в миниатюре. Не надо даже 28 дней, чтобы понять, кто перед тобой. Поверь, не Таймер разлучает людей, людей разобщают мелочи — подумаешь, забыл, что обещал оставить тебе ложку каши или сигарету на пару затяжек, подумаешь, промолчал, когда от тебя ждали ответа, подумаешь, сказал не то, чего от тебя ждали. Кажется чушь, но подумай — если человек медлит, прежде, чем согласиться тебе помочь, пусть даже всего секунду, можно смело делать вывод, что помощника ты выбрал неверно. Если тебя перебили на полуслове — значит, ты неверно выбрал слушателя. Если тебя оттеснили в дороге, позволив ступить в грязь, а сами прошли по чистому — значит, ты неверно выбрал спутников. Мелочи… Они повсюду. И не важно, сколько дней в твоей смене, сколько циклов, сколько секторов ты пройдёшь. Пуговица держится на последней нитке, тонкой и прозрачной, почти незаметной, а оборви — упадёт. Отношения с людьми как раз такая пуговица: или — раз и накрепко, или — потеряются, едва лопнет призрачная нить.

Я слушал, не перебивая. И всё равно между нами был диалог, хотя я не поддакивал и не возражал. Мне нравилось то, что говорил друг, мне нравилось, что он умеет складывать слова в предложения и это делало его непохожим на меня. Он озвучивал идеи, которые во мне едва зарождались, а он выводил их в полный рост уверенным голосом, словно