Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
Сегодня, подходя к вагону, я испытывал воодушевление и настрой в скором времени окунуться в море. Проводник одобрительно кивнул, взглянув на мой пёстрый наряд:
— Так и запишу: Попугай, — оповестил он.
— Некоторые буквы угадал, — я смерил его тяжёлым взглядом, — меня зовут Пай.
Проверив, что он зафиксировал в журнале нужное имя, я фамильярно хлопнул юнца по плечу. Теперь все проводники и дежурные были младше меня. 20 таймеровских циклов против четырнадцати — где им тягаться со мной?
Кожа на руках моих побелела и сморщилась от воды, от порошка пошла трещинами, а от входившего в мужские обязанности отжима белья — пузырилась мозолями. Всё это, впрочем, не помешало мне познакомиться с соседкой по купе. Она пыталась поговорить со мной, но заикалась — от природы — так часто, что слова бились на её губах, будто сердечко крошечной пичужки, попавшей в кошачьи лапы. Я подумал, что целовать эти губы мне понравится куда больше, чем следить за речевыми конвульсиями, и притянул её к себе, скрасив тем самым часы поездки. Поцелуи — отличное средство от заикания, скажу я вам!
— Пай! Приехали!
Когда прозвучал призыв проводника, мы едва успели закончить очередной этап путевых ласк, я наспех натянул ещё влажные шорты, чмокнул попутчицу в коленку. Нет, я не запомнил её лица. Бёдра, тонкую линию ягодиц, вздымающуюся в частом дыхании грудь — да, запомнил. А вот лицо — нет. Разве что заикающиеся губы ещё подёргивались в моей памяти, но слова затёрлись. Возможно она представлялась, но мне не было дела до её имени. Ещё одна — незнакомка, девушка-призрак, девушка-инкогнито, девушка-никто… Уверен, она именовала меня мысленно мужскими вариантами тех же прозвищ.
Проводник выпустил меня на перрон, закрыл дверь, за спиной послышался стук колёс, сначала медленно — поезд набирал ход, затем всё быстрее, и вот он уже затих, а я всё стоял и мне казалось, что меня не высадили на платформе, а швырнули в ворох стираных тряпок вроде тех, что надеты на мне. Звуки, пейзаж, запахи, воспоминания — всё это вертелось радужной каруселью, переливалось многоцветьем и сбивало меня с толку. Этого просто не может быть. Это не-воз-мож-но!
— Будешь яблоко?
Я повернул голову на голос.
— Этого не может быть, — прошептал я, а через миг Шало уже сжимал меня в объятиях: крепких, чуть суховатых, будто охапка ломаных веток, (наверное думал, что обознался) и всё-таки удивительно тёплых. На нём сегодня были клетчатые брюки и толстый свитер. Он тут же снял свитер с себя и протянул его мне: заметил, что мне прохладно. Под свитером обнаружилась рубашка из Дедовых запасов. На ногах Шало болтались сандалии — их я тоже видел не единожды и знал, кому они принадлежали.
Шало был молчалив, но глаза прежние, из детства. Ясные, голубые, наивные. В разных мирах мы с ним, что ли, жили? Или ему так везло с секторами, что взгляд не ужесточился?
Мы шли по перрону в обнимку, я жевал яблоко — вместе с огрызком, как тогда, в детстве, а друг то и дело останавливался, чтобы взглянуть на меня и прижать к себе, а я кряхтел, скрывая смущение:
— Аккуратнее! Подавлюсь!
Может быть, однажды Ивис так же подойдёт ко мне и скажет:
— Пай, я передумала, я готова остаться с тобой. Я вернулась.
Совершенно невероятно! В Таймере люди не встречаются дважды. Я снова в горячке, в бреду, всё происходящее — сон! Сейчас раздастся сигнал, сектор проснётся и нужно будет идти в прачечную, отжимать простыни, полоскать детские ползунки и чепчики, поварские и пекарские колпаки и халаты, отстирывать пятна краски от спецовок маляров, окунать в пену чьё-то нижнее бельё, натирать мылом воротнички и манжеты. А проводник придёт за мной только завтра, я перепутал, часы сбились, а мой собственный внутренний таймер дал мне короткую передышку — на один сладкий сон отпустив меня в знакомые места.
Я, как дурак, то и дело хватал Шало за локоть, торчавший из прорехи в рукаве, а он, идущий чуть впереди, оборачивался на меня и с улыбкой вёл домой.
Домой! К низкой Дедовой избушке, где сейчас все воспоминания нальются соком, как спелые плоды на яблоне во дворе, и я с хрустом надкушу их и буду жевать, наслаждаясь всамделишной мякотью, пачкаясь и обливаясь.
— Я съел во-о-от такого червяка, — похвастаюсь я Шало, прожевав и проглотив все воспоминания, прочувствовав их сладко-горький привкус.
Мы подошли к дому и я, как придурочный, заорал:
— Бочка, Шало! Наша бочка! Она! Она самая! — кричал я, стаскивая с себя тёплый свитер и аляповатые тряпки и без раздумий ныряя в дождевую воду, как прежде кишащую всякой дрянной живностью.
— Бочка, миленькая! — я целовал синие бока, полоскал рот грязной водой и плескался, хохоча, пока и Шало не разделся. Если б мы только могли уместиться в ней вдвоём, мы уже плескались бы вместе, но он только подмигнул и велел:
— Вылезай. Дай я тоже…
Мы освещали своими счастливыми бледными сравнявшимися теперь по комплекции задами предрассветный полумрак деревни, сменяли друг друга, разбрызгивали воду, пока бочка не опустела на две трети.
— Спи! Всё утром, — сказал Шало, когда я, накормленный и укрывшийся одеялом, спросил его о прошедших циклах. Я боялся засыпать. Вдруг — проснусь, а ничего этого нет. Ни бочки, ни Шало, ни дома. И всё же усталость пересилила. Я сомкнул веки и спал без сновидений, пока не услышал над ухом голос проводника:
— Пай! Приехали. Пора выходить.
— Дурак, — сонно пробормотал я, — за такие шутки я непременно тебя убью.
Шало улыбался, а я с удовольствием потягивался в знакомой кровати. Всё было. Не исчезло. И бочка, и дом, и друг. Но это же… невозможно?
— Ты был вчера молчалив. На тебя не похоже. Бьюсь об заклад, прежний Шало выложил бы мне всю свою биографию прямо на перроне!
— В горле пересохло от волнения.
Мы удили с берега самодельными снастями. Не клевало, но за беседой мы забыли о поплавках, хотя и смотрели на них неотрывно.
— Как
