Александр Шакилов - Остроги. Трилогия (СИ)
— Столько лет прошло, ты изменился Гурбан, но это все-таки ты. Я — Маркус, и это мои хоромы.
Чистильщик оторопел. Маркус? Тот самый Маркус? Это многое объяснило бы. И дирижабль с единственным выжившим, и то, что он мог знать о захвате Московского совета слизнями, но сам остался человеком, ибо жил в собственном Остроге-на-колесах. Да и средств у Маркуса хватило бы снарядить экспедицию к Харькову. Но…
— Ты не Маркус, — мотнул головой Гурбан. — Я знавал Маркуса, когда он был никем, мелкой сошкой в Остроге-на-колесах. Хороший пацан, с придурью своей, но хороший… С тех пор он изменился, если верить легендам. Но он был раза в полтора ниже тебя!
Легкие долговязого захрипели, забулькали, и голосовые связки со скрипом выдали:
— Ты помнишь лицо того мальчика, а, Гурбан?
Командир чистильщиков стоял в полный, отнюдь не маленький рост, но тот, кто назвался Маркусом, нависал над ним, словно скала.
— Он был ниже…
— Лицо. Помнишь лицо?! — Долговязый стащил с себя капюшон.
*
Мышцы на лице Равиля задергались в судороге:
— Ты станешь нам братом. Мы будем вместе. Мы — Братство.
Лучше бы вольник — хотя какой он к черту вольник, им же управляет слизень! — не улыбался вообще. Паразит, что присосался к его глазному нерву, обманул многих. Равиль под его чутким руководством ничем не отличался от нормального свободного человека. Но что-то у слизня не заладилось с мимическими мышцами. И эмоций в разговоре не хватало.
— Зачем вы нас в эту реанимацию притащили?! — Ашот, не сообразив еще, что да как, продолжал качать права. А вот Мариша молчала. Должно быть, ей заткнули рот кляпом.
Реанимация? О чем это толстяк? Дан с трудом оторвался от созерцания слизня за бельмом на левом глазу Равиля. И заметил, что в помещении, где он оказался, полно операционных столов, у которых возвышаются лампы на стальных стойках. Столы эти были четырехсекционными, из нержавейки, с разными механическими регулировками, рычажками, позволяющими наклонить пациента так и эдак, чтобы удобней было истязать его тело.
Вот на один такой стол Данилу и уложили — личиком в полиуретановую подушку, то есть задницей кверху. Это положение ему очень не понравилось, и потому в процессе он изо всех сил сопротивлялся, требуя, чтоб его развернули, а то как-то некомфортно.
Увы, его крепко держали, а потом и вовсе зафиксировали ремнями.
Ашота определили рядом. На тележке с колесиками у его стола была представлена отличная коллекция хирургических инструментов, и толстяк, почуяв, что это не к добру, слабым голосом попросил дать ему анестезию. И конечно, его даже не попытались вырубить.
— Слизни слишком щепетильны в отношении мозгов своих носителей.
— Что ты говоришь, брат?
— Нам подсадят слизней. Ну, или только мне. И я стану частью Братства паразитов, если верить Равилю. А тебе, быть может, повезет, и тебя всего лишь разрежут на куски.
Почему-то Дану показалось, что Ашота его прогноз не обрадовал.
Единственное, что не закрепили Дану, так это голову. Он мог ею более-менее свободно вращать — и потому увидел, как в помещение, которое Ашот окрестил реанимацией, стремительно ворвался невысокого роста человек, одетый в утепленный танковый комбинезон, только вместо шлемофона у него на голове было кепи цвета хаки. На ногах блестели надраенные хромовые сапоги до колен. Грудь украшала орденская планка, на ремне болтался то ли штык-нож в ножнах, то ли флотский кортик. В общем, выглядел мужик вполне боевито и демократично… но слишком уж чистым он был для реального бойца: все отглажено, ни пятнышка. И солнцезащитные очки на пол-лица. Не такие, как у Равиля, но все-таки…
Отчего-то Данила сразу понял, что это и есть тот самый Тихонов, которого требовалось вызвать.
— Эй, мужик! — Ашот приметил Тихонова. — Ты тут вроде бугор местный, да? Что за беспредел? Чего нас повязали? Ну, подумаешь, чуток наследили на вашей Красной площади, немножко пожар устроили — с кем не бывает?! Мы уберем всё, честное слово!
Тихонов резко остановился и, не произнеся ни слова, принялся изучать толстяка, уложенного весьма объемным тылом кверху.
— Если надо, зубной щеткой тереть буду, — пообещал Ашот.
Тихонов едва заметно кивнул — мол, похвально, спасибо, но не стоит утруждаться.
Откуда-то появились люди в белых халатах и белых шапочках, засуетились над Даном, который не мог так изогнуться, чтобы увидеть, что же они делают.
В это время Маришу, которая мычала и брыкалась, укладывали на стол справа от Ашота. Ей таки заткнули рот какой-то тряпкой и, уложив, электрической машинкой принялись выстригать волосы на затылке. Данила отвернулся, чтобы этого не видеть. В глазах его плескались слезы бессилия.
Он насчитал в реанимации еще семь незанятых столов. Значит, по десять штук слизней за раз можно подсаживать. Негусто для Московского острога. Эсбэошники устанут сюда людей таскать, и если каждого кандидата будет лично Тихонов осматривать, процедура захвата Москвы может затянуться на годы. С другой стороны — что Данила знает о методах и возможностях новых слизней? Да почти ничего…
Дану закрепили голову так, что он мог теперь видеть только поверхность подушки, в которую его уткнули носом.
— Здравствуй, Данила. — Тихонов подошел ближе.
Дан не видел его, но отчетливо слышал. И это было странно, это означало, что Ашот заткнулся. А ведь даже Мариша с кляпом во рту громко сопела, когда ей выстригали волосы на затылке… всё, больше не сопит. Что там с однокашниками?
Неужели их убили?!
Или они уже стали носителями?..
Впрочем, одно мало отличалось от другого.
Голос Тихонова зазвучал у самого уха Дана:
— Мы возлагаем на тебя большие надежды, Сташев.
— Мы — это Братство?
— Да. И вот-вот ты станешь одним из нас. Приди к нам, и ты никогда не будешь больше бояться. Мы — сила.
Дан почувствовал, как на затылок легло что-то приятно теплое и влажное.
— Что это?! — вскрикнул он, уже зная ответ. Он отказывался верить, что ему как личности настал конец.
Паразит чуть-чуть переместился на черепе Дана, выбирая себе местечко поудобнее — ровнее или ближе к определенным участкам головного мозга носителя. Это было немного щекотно, но приятно. И вообще, от слизня веяло умиротворением каким-то, что ли.
Дан понял, что он напрасно боится. Доставщикам ничто не угрожает.
«А Равиль? А Тихонов? Слизни?» — спросил он у себя.
Ну Равиль, и что? Теперь все они будут заодно, став одним целым. И они поймут друг друга лучше, чем кто-либо и когда-либо на этой планете! Это ведь хорошо?
«Это отлично».
Данила оцепенел — и не потому, что надежно был закреплен ремнями и мог разве что пальцами и бровями шевелить. Вовсе нет. Ему претили телесные движения. Он хотел покоя. Мысли его стали вязкими, как кисель в столовой Училища. В ушах зазвенело. С ним было уже так в лесу на военной базе, где на него и его спутников напали две зомборыси. Дана тогда почти что оседлал слизень — спасибо Равилю и покойному живчику Никифору (вот уж на кого Дан меньше всего подумал бы, что он зомбак, хотя…), они сделали все как надо, спасли его, не дали сгинуть от обезвоживания. И ведь недавно это было, а будто сто лет прошло…
Дану стало хорошо и спокойно, все волнения последних дней сгинули подчистую.
А потом нахлынуло уже знакомое ощущение многогранности мира, одновременного присутствия в миллионах разных мест. Он был во многих телах сразу, и многие твари земные были им, Данилой Сташевым, видели его глазами, ощущали реальность его органами чувств, пока он мчался по заснеженной равнине, нырял в океанские глубины, охотился на людей в небоскребах Нью-Йорка, дрался сам с собой за добычу в стае зомбоволков, из сознания которых едва выкарабкался, почувствовав, что растворяется в их бесконечной, всепоглощающей ярости…
Если он хочет остаться человеком, быть самим собой и впредь, нельзя столь беспечно погружаться в звериные сущности — это рискованно! Его слизень попросту не предназначен для таких испытаний!..
И стоило Дану это осознать — он не исчез, он есть! — как сами собой нагрянули ответы на вопросы, что ютились в глубине его подсознания, не давая окончательно расслабиться, слиться с Братством.
Данила отчетливо увидел рядом сущность —
душу
— своей возлюбленной Мариши, и душа эта была чиста и безмерно прекрасна. От нее по
сети
из тонких и толстых светящихся нитей, опутывающих весь-весь-весь мир, тек хрустальный звон, сквозило теплом и неподдельной радостью оттого, что Данила любит ее, боготворит ее, мечтает быть с ней не только телесно, но и духовно —
душевно.
И главное — Мариша ощущала себя человеком!
А душа толстяка норовила обвить душу Дана коконом из ярко-фиолетовых мерцающих нитей — Ашот был уверен, что просто обнимает, хлопает по плечу своего лучшего друга, ради которого он и в огонь, и в Москву, и к черту на кулички!..
