Александр Шлёнский - Рыбалка в Пронькино (СИ)
По этой самой причине никто в деревне не называл Ивана Макарыча ни по имени отчеству, ни по фамилии. Прилипла к нему намертво погонялка дед Шалфей, по названию курительной травки, которая вставляла лучше всех, и которую сам Иван Макарыч неизменно покуривал, а раскурившись, видел разные видения, многие из которых впоследствии исполнялись наяву.
Вот поэтому жители деревни Пронькино, собираясь на какое-нибудь сомнительное мероприятие, непременно посылали гонца к деду Шалфею с просьбой покурить вишнёвую трубочку, набитую знаменитой травой, и рассказать, не увидел ли он чего-нибудь такого, что могло бы пролить свет на возможный исход предстоящей авантюры.
Старик ничуть не удивился, увидев как к его калитке подкатывает боевая колесница, тащимая Толяном и Лёхой, с восседающей наверху Машкой. Васька помогал тянуть повозку на манер пристяжной, уцепив её сбоку клешнёй, а задок подталкивал обеими лапищами Дуэйн.
— День добрый, рыболовы! — престарелый хозяин открыл калитку настежь и сделал приглашающий жест рукой. — Что, страшно небось на озеро выходить без взрывчатки?
— На озеро конечно страшно. Но рыбную диету не соблюдать — страшнее. — Толян, отвечая, коротко глянул в лицо бывшего совхозного агронома, пытаясь установить визуальный контакт, но хитрые глазёнки старика, тускло блеснув средь глубоких морщин, убежали от соприкосновения, не желая выдавать мысли хозяина.
Прошли запущенным двором, поросшим лопухами и бурьяном. К покосившейся стене ветхого сарая, кое-как сколоченного из кривоватых досок, потемневших от времени, прислонилась заржавленная коса с заскорузлым держаком. Рядом с косой примостились щербатые деревянные грабли. Двери у сараюшки не было. От неё стались лишь ржавые дырья от шурупов, на которых когда-то держались петли, вывернувшиеся в конце концов из истлевшей притолоки. Внутри сарайчика у стенки был свален в беспорядке мелкий хворост, который старому травнику было под силу собрать и принести из леса. Под дощатым навесом был врыт в землю огромный железный чан, наполненный почти до краёв смесью сухого моха и торфокрошки.
— Зимой обогреваться им буду, дровишек-то взять негде. — пояснил старик, перехватив взгляд Дуэйна.
В избе, и в сенцах и в горнице, повсюду висели под потолком и на стенах пучки различных трав, на полках поблёскивали сквозь густую пыль множество стеклянных банок и бутылок с мутными настойками без этикеток, а в переднем углу стоял, прислонившись, черенок от лопаты со вздетой на нём страшной шипастой трёхглазой головой с вывороченными ноздрями и огромной пастью, усеянной в три ряда зубами типа акульих.
— Скажи, дед, это кто такой у тебя тут, как оно зовётся? — спросил Лёха, указывая пальцем на засушенную голову.
— Этот? Спаситель это мой, а как зовётся, извини, не знаю.
— Спаситель? — хмыкнул Лёха. — А поглядеть, так подумаешь наоборот, погубитель.
— Я об ту пору болел сильно. — пояснил дед. — Радиация меня одолела, помирал я. И вот помню сижу я, раскурился кое-как, и стал сильно думать и просить: приди ко мне какая-никакая живность, если не рыбка то хоть кто-нибудь с озера чтобы я поел её да поправился. Вот — приполз этот, стал в дверь скрестись. Открыл, гляжу три глаза, зубов полна пасть, ног нету, ласты как у тюленя. Как звать не знаю. Я его топориком порубил, сварил и поел. А голову — для уважения — засушил и поставил на парадное место, как памятник энтому лысому херу, как его бишь звали-то? Ну какой в прежние времена на площади стоял и на винный магазин рукой показывал?
— Ленин что ли? — выдохнула Машка, невесело усмехнувшись.
— Ну да, вроде как он. Вот времена тоже были интересные, в какой райцентр ни приедешь, везде этот лысый хер стоит и культяпкой гипсовой в небо тычет. Поди ещё и доселе не всех посшибали.
— А как же это он тебе дался под топорик-то? — удивился Толян. — Тем более если ты говоришь, помирал.
— А он меня спросил, знаешь, сперва. Тебя хошь, говорит, сейчас съем и в себе снесу тебя в озеро. Мясо твоё старое, больное, тебе не нужное. Там в озере тебе новое мясо дадим. Пока что рыбье, другого у нас нету, будешь пока так жить. Жабрами дышать, хвостом рулить научишься, плавниками орудовать. А главное — поймёшь самую суть всего, что где и зачем. И смысл у тебя появится. Хочешь прямо сейчас или страшно пока? Отвечаю ему, страшно конечно. Ну тогда, говорит, забери меня в себя. Возьми вон топорик, поруби меня да поешь, сразу и охрияешь. Мясо твоё молодым не станет конечно, но я зато внутри тебя буду, сгнить ему не дам. А главное, ты всё сразу поймёшь, и про себя, и про нас, про озёрных, и будешь мыслями всё время с нами, через меня. И нам поможешь, как и мы тебе помогли.
— И как это он прямо вот так легко уговорился? — Толян недоверчиво сощурил левый глаз.
— Как я уговорился? Да просто очень. Когда меня отправили ко мне на помощь, сказали чтобы я действовал по обстановке, потому что до меня ни один местный к озёрным за помощью не обращался даже в мыслях. Их — или лучше теперь сказать — нас — только поймать да сожрать норовили. А тут я сам нас позвал… Ну вот, мы меня ко мне послали и велели нам проявить ко мне уважение.
— А чё ж вы его тогда к Женьке Мякишеву не проявили? — нахмурился Лёха.
— А потому что надо было к озеру тоже с уважением подойти, а не тыкать острогой в кого попало! — запальчиво возразил Иван Макарович. — Вот ты к примеру в меня острогой тыкать будешь если когда трезвый?
— А это, надо сказать, зависит… — мрачно изрёк Толян. — Ты-то сам теперь кто?
— Это ты, Анатолий, сперва мне скажи, сам ты кто? Посля всей радиации… А я как был Иван Макарыч, таковым и остался. Только мне озёрные понятие дали через принятие их плоти.
— Ты тоже причастился, значит? — хмыкнул Василий, оторвавшись от подпираемой им притолоки и со вкусом почёсывая клешнёй спину между лопатками.
— Ну да, примерно на годик попозжей тебя.
— Васька, чё ты врёшь? — Машка решительно шагнула к Василию и близко исподлобья заглянула в глаза. — Все же в деревне знают, что клешню свою ты в речке получил, а не в озере! Ты, Васька, химера недоделанная, и к озеру не примазывайся!
— Машута, а ничего что речка Утоплянка в Волынино озеро впадает? — возразил в ответ Василий. — Мне вещий сон из озера был, и сказано было что плоть мне оттуда дана настоящая. Это только Иисус с понтом дела вместо живой плоти просвирки раздавал, за что потом и поплатился.
— Это правда, дети мои. — прошелестел старый агроном. — Просвиркой живую плоть не заменишь — веры настоящей не будет! Васята, ты на озере ребяток-то наших побереги, они ведь не готовые ещё.
— Ты, дед Макарыч, мало об нас понимаешь! — свирепо процедил Толян. — Мы уже давно на всё готовые, понял?
— На что-то может и да, а на что-то пока нет. Васенька, почеши мне тоже клешнёй между лопаток… Вот спасибо, хорошо. А ты, Вася, выходит и снаружи и изнутри причастился. — Старик глубоко, прочувствованно вздохнул. — Теперь, ребятушки, всё по иному станет. Теперь озёрные сами вашу плоть принимать будут и через это вас понятием наделять — и ныне живых, и почивших ранее.
— Всех подряд? — уточнил Лёха.
— Из почивших ранее взяли только неупокоенных — ну, у кого нерешённые вопросы в жизни остались. Дела недоделанные, счёты несведённые… Остальные, ныне беспамятные, они по прежнему в холодке лежат и в безличности пребывают. Они нам как бы и не нужны пока. Ну может, если самая малость.
— За неупокоенных-то с какой печали озеро взялось? — удивился Лёха. — Нешто им Судный день собрались устроить?
— А ты как думал, Ляксей! Устроят! Только никакой хрен с ёлки не приидет во славе своей со святыми ангелами на выездную сессию ваши гнилые рамсы разруливать. Просрали вы, завистники сластолюбивые, и Никео-Царьградский символ, и Апостольский чин, и четьи-минетьи! Всё просрали!
— А Иезекиил… — начал было Толян.
— Иезекиила тоже просрали со всем ветхим заветом! Каких от вас в жопу овец отделять, когда кругом одни козлищи! Вот дождётесь, и посадят вас всем скопом в Леблядиное озеро, и плоть дадут не человеческую, а подлой твари холоднокровной. И там все будете сидеть и думать сами об себя, покуда не поумнеете. Страшный суд вам подавай… Хуй вам растопыренный на сосновой шишке! Даже гнев божий, и тот заслужить надо!
— Хочешь сказать, мы даже и на такую малость не наработали? — хмуро осведомился Лёха.
— Это гнев божий тебе малость? Ни черта ты ни о жизни, ни о боге понимаешь, Ляксей! Гнев — это наипервейшее доказательство любви. А за что вас любить? Отступился от вас боженька, так что теперь, как помрёте, одна вам дорога — в озеро.
— А с живыми как будет? — хмуро спросила Машка.
— И живых тоже будут забирать, кого раньше, кого позже. Вот с Женьки Мякишева начался почин. Забрали его в озеро, и понятие ему дали. А и Женька тоже не промах, здорово помог нам с рекогносцировкой.
