Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
— К коням! — кричал, надсаживая глотку, Кан-Темир. — К коням прорываемся!
Сумей выпустить и распугать коней и вражеский лагерь станет могилой для всех, кто внутри. Пешими ляхи воюют не слишком хорошо, им, как и татарам, в седло надо, чтоб всю удаль свою показать.
— К коням! — кричал, надсаживая глотку, гетман Жолкевский. — Не дайте им прорваться к коням! Спасайте коней!
Гетман не хуже Кан-Темира понимал ценность лошадей, поэтому охрана при них стояла самая крепкая.
Панцирники дежурили около табунов рассёдланных и стреноженных коней не снимая броней. При саблях, луках и карабинах. Они-то первыми и дали серьёзный отпор налетевшим татарам. Заскочив в сёдла, панцирные казаки сошлись с татарами в съёмном бое. Полилась первая татарская кровь.
Казаки же Заруцкого выскакивали из станов, строились и палили по несущимся в ночи татарам, да только без толку. Остановить их просто не могли. Татары налетали на собравшихся вместе казаков и рубили седла, накидывали арканы на тех, кого считали достойным выкупа. Но таких было немного. И сейчас татары предпочитали лить кровь, а брать ясырей. Немногим лучше шли дела у стрельцов князя Трубецкого, которых вообще рубили без разбора. Из-за похожих кафтанов в темноте выделить сотенного голову, за которого можно взять выкуп, не вышло бы, вот и секли всех подряд, не давая собраться вместе. Конечно, копья, рогатины и бердыши стрельцов помогали лучше казацких сабель, но яростный натиск татар сдержать всё равно не удалось. Все попытки построиться рассыпались в прах и люди бежали прочь, бросая оружие и прикрывая голову от вражеских ударов.
— Алла! — кричал Кан-Темир, опуская саблю на чью-то голову. — Алла! Алла!
И тысячи глоток поддерживали этот страшный боевой клич, знакомый всем от Подолии до берегов Оки и дальше, до самых окрестностей Москвы и Вильно. Татары наводили страх всюду, где появлялись, как истинные наследники великой орды, прошедшейся огнём и мечом с востока на запад.
Князь Иван ехал рядом с ним. Его выборные дворяне рубились рядом с нукерами Кан-Темира. Сам князь дрался с ляхами, казаками, воровскими стрельцами без жалости. Хоть и русские люди среди них есть, да продались вору, а теперь и вовсе за Жигимонта Польского воевать пошли. Нет таким пощады. Вместе с татарами плечом к плечу рубить таких не зазорно, пускай души у них православные, да за предательство ждёт их пекло со всеми его муками. Вот пускай туда и отправляются поскорее. Так думал князь Иван-Пуговка нанося удар за ударом, разваливая головы казаков или отсекая пальцы закрывающимся бердышами стрельцам. Только что «Алла! Алла!» вместе с Кан-Темиром не орал. Всё же не лучший боевой клич для православного.
— К коням! — надсаживал глотку Кан-Темир. — Алла! К коням!
Он находился на острие атаки, и теперь их с князем Иваном отряд столкнулся с конными панцирными казаками. С ними уже не удалось справиться так же легко, как с пешими казаками Заруцкого и стрельцами Трубецкого. Панцирники рубились отчаянно, понимая, что жизнью своею спасают всё войско. И вот тут-то сеча пошла кровавая и жестокая. Падали нукеры Кан-Темура, валились под ноги коням выборные дворяне князя Ивана, но и панцирники дорого платили за оборону табунов. Вот только прорваться через них не выходило никак.
— Навались! — кричал князь Иван. — Ещё раз! Вперёд!
— Алла! — поддерживал его Кан-Темир, который стал уважать бея урусов за его лихость в бою. — Алла! Алла!
И они вместе рубились с панцирными казаками, но никак не могли прорваться к коням. А после в сражении наступил перелом. И решили его исход, конечно же, крылатые гусары.
[1]Ясырь (тур. esir — узник войны, от араб. أسير ['асӣр]) — пленные, которых захватывали турки и крымские татары во время набегов на русские, польские, валашские, молдавские земли, а также калмыки, ногайцы и башкиры во время набегов на оседлые поселения Поволжья, Урала и Сибири с XV — до середины XVIII века.
* * *
Высшие магнаты и сам король держали своих коней не в общем табуне. Нечего там делать кровным жеребцам да дорогущим аргамакам. А ну как конюхи недоглядят и те подерутся, покалечат друг друга, а ведь каждый стоит не меньше сотни дукатов золотом. И это далеко не лучший из коней. Потому их держали при себе, и это решило исход боя.
Ян Пётр Сапега, чей конь, как и кони его товарищей по хоругви, стояли в не общем табуне, не стал кидаться на татар с саблей, выскочив из походного шатра. Он велел слугам одевать себя в доспехи, и товарищам приказал как можно скорее готовиться к бою. Тут же отправил пахолика на резвой кобыле к королевскому шатру, и тот умчался прямо как был в исподнем. Некогда одеваться, плевать, в каком виде он перед королём предстанет, куда важнее, что рядом с его величеством стоит отборная хоругвь Балабана, и гусары его, конечно же, держали своих боевых коней также отдельным табунком под присмотром пахоликов и слуг. Бить надо вместе с ними, собрав в кулак как можно больше сил. Только так можно быстро опрокинуть набежавших татар, пока те не прорвались к главному табуну. Уведут коней, и от похода можно отказываться, Сапега понимал это ничуть не хуже польного гетмана.
Закованные в сталь всадники атаковали ворвавшихся в лагерь татар. Даже без таранного удара им удалось опрокинуть разрозненные силы врага. Не встречая до того особого сопротивления, татары занялись любимым делом — грабежом, и не были готовы принимать удар. Их либо рубили, либо просто сгоняли, не принимая боя татары спешили убраться подальше, иногда пуская стрелы из луков, правда с безопасного расстояния. А это почти не могло повредить закованным в сталь, словно рыцари прошлых столетий гусарам. Наконечники стрел лишь бессильно чиркали по броне да иногда оставляли царапины на конской груди или морде. Скакуны фыркали от боли, однако направляемые железной рукой всадников несли их дальше — к следующему врагу.
Тут к делу подключились и казаки со стрельцами, венгерские гайдуки, сколько их ни осталось в армии Сигизмунда. Они начали давать отпор потерявшим веру в себя, разрозненным силам татар. Немецкие наёмники Вейера алебардами стаскивали татар с сёдел, валили на землю и тут же убивали. Быстро и жестоко, без жалости. Мстили за страх, которого натерпелись в первые минуты сражения. Палили по татарам из-за шатров и палаток, какие ещё оставались в стане. Наваливались, как говорится, всем миром, хватали за руки, не боясь острых сабель, что рубили руки тянущиеся к ним и неосторожно подставленные головы. Стаскивали на землю и приканчивали. Без жалости. Бывало что тут же рвали на куски визжащих от боли татар окровавленными руками. Когда доходит до жестокого съёмного боя люди порой бывают пострашнее любого зверья.
Гусары же, выйдя из лагеря, разбились на привычные хоругви, товарищи становились рядом, узнавая друг друга или окликивая негромко, чтобы враг не проведал. Пускай в считанных десятках шагов от них шёл бой, гусарские хоругви строились без особой поспешности. Все понимали — надо бить кулаком, а не ладонью с расставленными пальцами, и потому слушали хорунжих и просто старших товарищей, сбиваясь в плотный, колено к колену, строй.
— Ну, панове, — выдал Сапега, увидев почти идеально ровный строй гусар, — с Богом! Вперёд.
Он ехал в первом ряду, не взяв гетманской булавы, которую по совету старшего кузена запрятал куда подальше. Спорить с Жолкевским пока не время, сейчас надо выступать единым фронтом, демонстрируя в первую очередь свою лояльность королю. Именно его августейшая персона спаивает воедино два войска — бывшее калужского самозванца, которого после смерти его величество признал своим братом и сыном московского тирана Ивана, и армией самого короля. Потому-то Ян Пётр Сапега ехал сейчас верхом на аргамаке с копьём в руке, словно простой товарищ, показывая всем, что он не лучше прочих и на гетманскую булаву, которой владел при калужском самозванце, более не претендует.
— Рысью! — выкрикнул он, и за сотню конских шагом сборный отряд меньше чем из двух гусарских хоругвей перешёл на рысь. — Пики к бою!
