Рейд за бессмертием - Greko
— Еще не время, Архип! Придет твой…
Штабс-капитан не успел закончить. Громко закричал от боли. Случайная пуля, пролетев через щель между брусьями баррикады и землей, раздробила ему кость над стопой. Он упал бы, если бы унтер-офицер Девяткин не подхватил его на руки.
Густая шевелюра штабс-капитана была взлохмачена, черные бакенбарды слиплись от крови. Он был почти на грани — в том состоянии, когда тонкая линия между прошлым и будущим не имеет ровно никакого значения.
— Morituri te salutant! — предчувствуя, что еще немного, и он выпадет из реальности, крикнул Лико. — Тенгинцы! Пришло время доказать, что вы лучшие! Пробейте путь рядовому Осипову! Делай свое дело, Архип!
Солдаты были готовы превратиться в берсерков. Столько смертей вокруг! Столько боли! Позабыв про боевой клич «Ура!» сорок смертников молча бросились вперед. Позади бежал Осипов, одной рукой прижимая к груди, как ребенка, гранату, а в другой неся горящий фитиль. Иеромонах Маркел[3] крестил спины уходящих на смерть.
Горцы дрогнули. Откатились. Пробравшиеся в погреб и уже выносившие драгоценный порох были тут же подняты на штыки. Осипов, срывая пластырь с гранаты, скользнул вниз по ступенькам, мокрым от крови.
Что им двигало, когда он вызвался добровольцем? Отчего солдат готов был обречь себя на славную смерть? Никто не мог дать ответа. Слишком личное, слишком что-то потаенное в душе бросает человека на вражескую амбразуру или побуждает, как Скарятина, ждать с пистолетом в руке ужасного конца в корабельном пороховом погребе. Но это мгновения, минуты, час. Архип Осипов ждал своей очереди почти неделю. И не дрогнул. До самого конца остался верным клятве.
— Пора, братцы! Кто живой выйдет, помни мое дело!
Убедившись, что взрывник доставлен, оставшиеся в живых тенгинцы бросились обратно к баррикаде. Еще не все успели перебраться на другую сторону, как раздался страшный взрыв.
(неосуществленный проект памятника Архипу Осипову и штабс-капитану Лико)
Коста. Михайловское укрепление, 22 марта 1840 года.
Идея самоподрыва форта зародилась в умах армейских офицеров после общения с моряками в июне 1838 года. Много разговоров ходило о несостоявшемся подвиге брига «Меркурий», о его капитане Казарском и о моем знакомце, Скарятине, простоявшим в крюйт-камере во время неравного боя с турками. И вот пришло время и у армии вписать в свою летопись яркий пример отчаянного самопожертвования. Был не просто уничтожен порох, чтобы не достался врагу. Погибли все, кто был рядом — и русские, и черкесы. Уцелеть в таком аду было невозможно.
Но форт не бриг. Кто-то обязательно должен был выжить. Я бросился к крепости, выбросив все посторонние мысли из головы. Лишь повторял про себя: «Спасти! Спасти!»
Навстречу двигался поток черкесов. Кто-то радостно скалился, подталкивая нагруженного мародеркой пленного. Кто-то нес раненых и убитых товарищей. Таких было куда больше. Взрыв поразил сотни, если не тысячи. Слишком много жаждавших крови и добычи набилось в узкое пространство за валами. Вот они и поплатились[4].
Дорогой ценой достались черкесам жалкие крохи, найденные в крепости. Ни пороха, ни продуктов. Солдатские и офицерские пожитки, заклепанные пушки, военная амуниция — та, которую не покорежило взрывом. Ров был доверху завален телами убитых картечью и пулями. Перебраться через него не составило труда.
Я целенаправленно двигался в дальнюю часть крепости. Если кто-то и уцелел, то только там. Госпиталь жарко пылал. Криков не было. Внутри уже все погибли. Смрад от горелой человеческой плоти смешивался с удушливой кислой пороховой и дымной вонью. Пришлось замотать нижнюю половину лица башлыком, чтобы хоть как-то дышать. Ничего не видно. В воздухе кружил пепел, какие-то горящие обрывки бумаги от пыжей и клочки парусиновых палаток. Двигался на ощупь, то и дело спотыкаясь о трупы и обломки кирпичей и брусьев.
Добрался до баррикады, обогнув глубокую воронку на месте порохового погреба. Спи спокойно, рядовой Осипов! Ты сделал, что обещал![5]
— Вася! — позвал я громко, уже особо не скрываясь. — Игнат! Коля Лико!
Взрыв снес баррикаду. Разбросал ее на всем узком пространстве у Морской батареи. Орудие отбросило почти к самому брустверу. Офицерские флигели сложились как карточные домики. В этой мешанине из обломков и тел в форме Тенгинского полка было трудно что-то разглядеть. У многих отброшенных взрывом солдат почему-то не хватало одного-двух сапог.
Васи не было, как и штабс-капитана. Отыскался лишь Игнашка. Казак лежал на спине. Из груди торчала здоровенная щепа, пробившая его насквозь, как копье. Его мертвые широко раскрытые потухшие глаза невидяще смотрели в небо. На утреннюю звезду, еще заметную в прозрачной голубизне.
Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы раскопать и откатить его тело. Под ним сыскался унтер-офицер Девяткин, державший за руку бездыханного мертвенно бледного Николая Лико[6]. Вася был без сознания, но пульс прощупывался.
Я закашлялся. Дым добрался до горла и вызвал болезненный спазм. Башлык не помогал. Я развязал его. Концы повисли вдоль груди.
Изредка меня окликали какие-то черкесы, рыскавшие в поисках поживы.
— Проклятое место! Никто сюда не придет жить! — сказал мне незнакомый шапсуг. — Тебе помочь вытащить товарища?
Предложивший помощь принял Васю за горца из-за его кавказского наряда.
— Сам справлюсь! — хрипло ответил я и потормошил унтера Девяткина. — Ну же, дружище, очнись!
Черкес удалился, бормоча ругательства, потому что решил, что я хочу ограбить тела. Мы остались с не отвечавшим Васей одни на Морской батарее. Я пытался быстро сообразить, как действовать дальше.
— Зелим-бей! — вдруг окликнул меня женский голос, в котором звучали радость и торжество.
Из грязно-серого облака над крепостью, никак не желавшего развеяться, вынырнула белая лошадь. На ней восседала счастливая и гордая Коченисса. Она объезжала взятую крепость, чтобы насладиться плодами своей мести. Месть удалась. Словно торт получила на праздник. И как вишенка на этом кровавом торте, проклятый Зелим-бей собственной персоной.
«И даже две! Васю она не меньше моего ненавидит. Вот уж напьется кровушки. До конца жизни хватит. Хотя… Хорошо, что Вася лежит лицом вниз, — подумал я вначале. — Не заметит».
Потом мелькнула неуместная мысль, совсем не к месту и не ко времени: " До чего же хороши лошади кабардинской породы! Никакую другую не заставишь проехать сквозь смрад и дым! А эта — проехала'.
И только после этого меня охватила дикая тоска, поскольку я чувствовал, что ничего хорошего в
