Долгожданная кража (СИ) - Зингер Владимир
В этом месте Кулёма немного завис и недоумённо уставился на меня:
— О чём это я?
Потом очнулся:
— А-а-а, да, так вот. Сели к столу, а в комнате жарко, да и душно после ночи-то. Я окно открыл просвежиться, да зачем-то и решил выглянуть наружу. Вижу, у машины внизу, у Рафика — это микроавтобус такой, какая-то тварь возится, не иначе угнать хочет. Я и перегнулся через подоконник, кричу этому гаду. А этаж-то девятый, не слышит он меня. Я ещё дальше просунулся… Больше ничего не помню. А пацаны потом и рассказывают: спохватились — нету меня, в окно выглянули — и внизу нету. Машина стоит, а меня нету. И тут, понимаете, я в дверь закатываюсь. Вот хохма была! Правда, потом ещё шофёр с этой машины закатился тоже. Но ребята меня ему не отдали. Правда, немного-то он успел меня задеть. Получается, я ему на крышу Рафика вывалился, промял её до сидений. Рафику трандец, а мне — хоть бы хны!
— А раз хоть бы хны, так что ты здесь делаешь? — удивился я.
— Так я ж говорю — шофёр, собака, задел маленько. А угонщика, говорят, и не было никакого. Шофёр и возился у машины. Представляешь, — Кулёма панибратски толкнул меня в плечо, — он там… а я сверху — бац! Чистая умора!
И мой «кореш» залился не обременённым никакими печалями смехом.
Да, бог пьяных бережёт. Случись этому Кулёме с табуретки по трезвому делу упасть, мог и копчик сломать. А тут девятый этаж — и ничего. Если голову не считать, конечно.
После Кулёмы перезнакомились с остальными, и пошёл обычный больничный трёп — кто в каких курьёзных ситуациях бывал. Только один дядька, которого все называли Карабасом, в разговорах не участвовал. Он то ли без сознания был, то ли спал глубоким сном. Серёга-Мумия на всякий случай осторожно поинтересовался:
— Так нам что, теперь тебя по имени — отчеству величать? Так что ли, Лёха?
Пришлось его успокоить, что ничего в наших отношениях не изменилось. Меня тут же поддержал Кулёма:
— Так мужики, я же и говорю, что мы все здесь кореша! Верно, Лёха?
Очень им нравилось вот так, запросто, обращаться к настоящему милиционеру. Понятно было, что в обычной жизни они с «нашим братом» находятся по другую сторону баррикад.
После обеда все угомонились, и у меня появилась возможность немного позаниматься собой. Для начала я прислушался к своим ощущениям: голова не болела, не кружилась, не тошнило. Возможно, никакого сотрясения у меня и не было. Да и рука в общем-то не болела, так, поднывала несильно. Может быть сходить к доктору, поговорить наедине, попроситься на выписку, пообещать, что буду соблюдать постельный режим и все предписания?
На воле у меня была масса дел. Да что там я вру сам себе! Дело было одно, но самое главное дело. Женька уже, наверное, отнёс пальто Нине и просветил её относительно того, как всё было на самом деле, а не так, как этой дурочке наплели в прокуратуре. Так что самое время на сцене событий появиться мне: несправедливо оболганному… Я тут же отметил, что страдает формулировочка-то: разве бывают справедливо оболганные? Ну, да ладно, зато звучит красиво. Так вот, появляюсь я — оболганный, необоснованно репрессированный, раненный в героической схватке, и в то же время спокойный и величественный в своей гордости, снисходительно взирающий на всю творящуюся несправедливость. Какое девичье сердце не дрогнет при виде всего этого?
И я отправился в ординаторскую. Врач, совершавший утренний обход, был ещё на месте. Он отодвинул в сторону какие-то бумаги и поднял голову на меня:
— Слушаю вас, больной… э-э… Воронцов.
Я коротко и, как мне казалось, вполне убедительно изложил свою просьбу о выписке. В том числе не забыл упомянуть, что не буду зря занимать койко-место, более нужное для кого-нибудь более нуждающегося. Не учёл только одного — в СССР пока ещё имеет место здравоохраниение, а не медицинские услуги двадцать первого века. И пусть это здравоохранение в чём-то несовершенное и даже корявое, да вдобавок испытывающее дефицит лекарств, но врачи ещё не разбежались по центрам платных услуг, а больницы на периферии не «оптимизированы» до почти полной своей недоступности.
— Молодой человек, — обратился ко мне доктор, — ваши слова, безусловно, делают вам честь, но прошу принять к сведению две вещи. Постараюсь объяснить наиболее доходчиво: исходя из анамнеза мы просто обязаны предположить у вас сотрясение головного мозга. Слабо выраженные признаки его позволяют надеяться на минимальный вред и благополучный исход без тяжёлых отложенных последствий. Но здесь важна динамика, а её мы можем наблюдать только в условиях стационара. И с рукой вашей ещё не всё пока ясно. Это первое. А второе — в советских больницах достаточно мест, чтобы содержать в них всех нуждающихся.
Второе утверждение получилось у него несколько высокопарным, совсем как на политинформации. Доктор сам понял это и немножко смутился, поэтому закончил несколько даже грубовато:
— Так что, Воронцов, ступайте к себе в палату. Лечитесь. Зря держать вас здесь никто не будет. Но во избежание необдуманных поступков с вашей стороны, я заставлю дежурный персонал присмотреть, чтобы вы никуда не сбежали.
И я отправился лечиться, прикидывая по дороге, как бы этот разговор мог состояться в моём «прошлом будущем». Доктор спросил бы меня:
— Вы осознанно принимаете высказанное решение?
Обрадованно подвинул бы мне бумажку:
— Вот тут распишитесь. Можете собираться. Эпикриз будет готов через пятнадцать минут.
Баба с возу — кобыле легче. И никакие муки совести, никакой Гиппократ не смогли бы замутить его уверенность в правильности совершённого поступка.
В палате все спали. Что — что, а беспробудно дрыхнуть мои товарищи по лечению ещё как умели. Я хотел было снять халат, но не смог развязать одной рукой узел на бинтовом кушаке и улёгся так. Надо будет попросить у девчонок на посту позволить мне сделать несколько звонков. Пусть Санька принесёт мне одежду, треники там, рубашку, носки, тапки, а то в эти больничные шлёпанцы страшно ноги совать, да они ещё и на одну ногу, заразы. Книгу какую-нибудь пусть принесёт. Хотя с книгой — это не к нему. А не позвонить ли мне Ольге в Верещагинку? Попросить принести «Тайну двух океанов», например? Самое то для чтения в больнице. Только пусть сначала Санька треники принесёт, а то дам принимать без штанов мне моя врождённая скромность не позволяет.
Глава 24
А потом начались чудеса
И потянулись тоскливые больничные дни. Мой лечащий врач оказался прав: когда прошла горячка первых суток, я прочувствовал все прелести последствий сотрясения, так что на выписку сразу перестало хотеться. Поэтому демонстрацию и военный парад Седьмого Ноября я слушал, лёжа на койке, по радио, а концерт, посвящённый Дню советской милиции, вообще пропустил — по радио его почему-то в этот год не передавали, а телевизора в отделении не было.
Никто меня в эти дни не посещал, что и не удивительно. Для спецкомендатуры я, видимо, не стал ещё полностью своим, и это меня совершенно не огорчало, а друзьям из райотдела было попросту не до меня. Правда, седьмого ноября после демонстрации на минутку заскочил Санька Барыкин, весь такой стремительный, красивый и нарядный, в шинели с разлетающимися полами и при белоснежным кашне по случаю праздника. Он ворвался, как вихрь, и по этой причине, видимо, не был никем остановлен. А остановить должны были — ну, как же, в верхней одежде, без халата? Переполошённой сестричке, влетевшей в палату следом за ним, и уже открывшей было рот, чтобы начать возмущаться, Санька строго погрозил пальцем и заявил:
— Дело государственной важности! Аллюр три креста! Всем покинуть расположение!
Медсестра немножко ошалела от такой наглости, а Санька обвёл глазами палату и понял, что погорячился — разве можно над убогими издеваться? Тогда он отработал назад:
— Ладно уж, лежите.
И тут же обратился ко мне:
— Коллега, срочная депеша из Центра. Вот! — он продемонстрировал нечто, завёрнутое в газету. — Разговор тет-а-тет. Предлагаю выйти в коридор.
