Аргентинец поневоле (СИ) - Дорнбург Александр
«Ты думаешь, если степному орлу жизнь перья из хвоста повыщипала, так он и летать перестанет? Он еще взлетит! Так взлетит, что всем вокруг тошно станет!»- вероятно именно такое кредо играет в заднице у кучера.
На лошадей кричат уже все одновременно, включая и наиболее азартную часть пассажиров.
Дилижанс на полном ходу раскачивается и кренится не менее резко, чем судно в открытом море в шторм. И тогда форейтор, чувствуя себя рулевым на мостике, начинает совершать опасные маневры. В это время главное для кучера на ископаемых козлах — не зевать. Как только форейтор, под благий мат и кастаньедное щелканье кнута, заставляет передних лошадей круто менять направление движения градусов, скажем, на десять, нужно наклонить корпус дилижанса в сторону, противоположную направлению поворота, градусов уже на тридцать.
Для этого четверка лошадей должна, в свою очередь, наклониться на шестьдесят градусов. И так то в одну сторону, то в другую. Со скрежетом и на всем скаку. Мать-мать-мать! Чувствуешь себя как будто тебя засунули целиком в бетономешалку и врубили ее на полную мощность. Почему во время этого безумного аттракциона у пассажиров головы не отваливаются, остается загадкой…
Эх, дороги. Я чувствовал, что шалею. Такое впечатление, что везут не тяжелораненых… уже… а дрова!
И вот, наконец, наш дилижанс добирается до одной из редких в пампе почтовых станций. Совершенно обессилевших лошадей меняют на свежих, несмотря на то, что те протестуют — отфыркиваются и встают на дыбы. Гонка по пампе начинается снова, все в том же безумном темпе…
Весной и осенью, когда трава в пампе сочна и вкусна, лошади стойко переносят все тяготы пути и немилосердного с собой обращения. Но сейчас март — еще месяц уходящего лета. А когда безжалостное палящее солнце высушивает землю и превращает шелковистую зелень травы в мертвенно шуршащий, лишенный всякой окраски сухостой, степь пуста и гола, лошади выбиваются из последних сил, таща тяжелый экипаж. Среди мерзких клубов потревоженной пыли. Животные сердито всхрапывают, роняя хлопья пены.
Если в таком состоянии попытаться заставить их лишний раз перейти на быстрый аллюр, они просто упадут замертво, и все. И это никакая не натяжка, а суровая правда жизни: с тихой покорностью и выражением трагической обреченности во взгляде лошади ложатся на землю и вскоре испускают дух.
Во время агонии их конечности судорожно дергаются, глаза наливаются кровью, челюсти оголяются. Стервятники, эти санитары пампы, уже тут как тут, заранее облюбовывают для себя наиболее аппетитные части тела несчастного животного, которые будут потом грубо, с отвратительной жадностью рвать своими зловещими клювами.
Уже через несколько часов после смерти лошади на земле остается только ее обглоданный скелет. А ведь это существо еще недавно преданно и даже, я бы сказал, радостно служило человеку, загнавшему его ради какой-то своей прихоти или корысти, а может, и просто так, по глупости. Но если кому-нибудь вдруг придет в голову произнести вот эти самые слова перед аргентинцами, увы, он не встретит ни понимания, ни сочувствия…
Глава 19
Иногда, несмотря на все старания слуги и пассажиров, наружу улетают и теряются в траве самые ценные вещи. К примеру, жилетные часы. Позолоченные или серебряные.
На второй день, вечером, когда мы остановились на каком-то зачуханном ранчо, один гаучо, настолько бедный, что у него в доме не из мебели на земляном полу был лишь только лошадиный череп, когда узнал, что у нашего путешественника, почтенного доктора по абортам, где-то в пампе выпали из кармана часы, и тот страшно огорчен, целый день потом скакал по округе от одного ранчо к другому и ко всем встречавшимся ему людям обращался с одним и тем же наивным вопросом: не попадались ли кому случайно на глаза часы в траве.
Самое удивительное, что часы он эти все-таки нашел, хотя это было настолько же маловероятно, как и обнаружить пресловутую иголку в не менее одиозном стоге сена. Видно, фортуна все же особо благоволит к людям, чистым душой. Рассеянный пассажир тем временем уже махнул рукой на свою пропажу и почти совсем забыл о ней.
Мы были уже довольно далеко от того места, где обнаружили пропажу часов, и гаучо скакал целых два дня, чтобы догнать нас. Когда же растроганный до глубины души путешественник попытался предложить этому бедняку денежное вознаграждение, тот, не произнеся в ответ ни слова, тут же резко развернулся и умчался обратно в пампу… Вот такая красивая и трогательная история.
Хотя, зная непростые отношение аргентинцев к часам, это будет подобно тому, что наш алкаш найдет спутниковую систему позиционирования, ценой в десять тысяч долларов. То есть совершенно не нужную ему вещь, за которую его собутыльники не дадут ему и ста рублей. Так что можно в данном конкретном случае проявить величие русского духа и вернуть вещь хозяину, не взяв вознаграждение. Вот если бы потерялась бутылка водки…
Раз уж начал о гаучо, то скажу о них еще пару слов. Гаучо — какой-то недоделанный полуфабрикат кочевника. С одной стороны природа говорит одно: в степях полно полудомашних животных, численности которых позавидуют стада бизонов в прериях и этим надо успешно пользоваться. Против природы не попрешь.
С другой стороны — испанцы те еще скотоводы, максимум они могут пасти баранов на плоскогорьях. Индейцы вообще даже рядом не стояли. Краснокожие вообще раньше не видели домашних животных кроме собаки, да ламы в горах. Все здешние индейцы были бродячими охотниками, жестокими кровожадными людьми, а многие еще и людоедами. Заготовка еще та…
И что мы имеем? За двести, двести пятьдесят лет настоящим кочевником ты не станешь. Не перестроишься. И спросить как надо не у кого…
Вот и имеем мы то, что имеем. Ни для кого ни является секретом, что эти человеческие существа двойственны: по своим инстинктам приближаются к дикарям, но по религии и языку они близки к цивилизованному обществу. Сами они пахнут скотом, их сердца зверски, их обычаи злы…
Аргентинский гаучо не имеет себе подобного в целом свете: его нельзя сравнить ни с монголом, ни с казахом, ни с калмыком, ни с арабом, ни с цыганом, ни с индейцами американских пустынь. Он не похож ни на кого из них, он варится исключительно в своей кастрюле, то есть — он сам по себе.
Природа — его первая наставница, он родился среди наиболее диких ее явлений, вырастает в борьбе с нею и от нее же получает образование. Необъятность, дикость и суровость его родных саванн — вот впечатления, которые с детства закаляют его дух.
Одинокий, предоставленный самому себе, отторгнутый, так сказать, от общения с жизнью цивилизованных людей, постоянно в борьбе со стихиями и опасностями, он мужает сердцем, в нем зарождается гордость по мере того, как он торжествует над препятствиями, попадающимися ему на каждом шагу.
Его мысли становятся смутными, его кругозор суживается, вместо того, чтобы расширяться. Природа проявляет в нем свои неизменные и вечные законы; свобода и независимость — эти могучие инстинкты человечества, делаются непременными условиями жизни гаучо.
Лошадь доканчивает дело природы: материальный элемент оказывает свое моральное действие. Родясь, как говорят, на лошади, гаучо забывает необъятность пустынь, так как перелетает их вихрем на своем коне. Конь одновременно и его друг, и его жалкий раб. Сидя на нем он не боится ни природы, ни людей. На нем он предстает воплощением грации и изящества, которые не свойственны ни американскому индейцу, ни европейскому всаднику.
Патриархальная жизнь, которую гаучо ведет или по необходимости, или из-за пристрастия к ней, дополняет его физическое и моральное воспитание. Эта жизнь делает его сильным, ловким, смелым, она дает ему то равнодушие к виду крови, которое так влияет на его нрав.
Эта жизнь и это воспитание и дают гаучо понятие о своем превосходстве над жителями городов, которые, совершенно естественно, независимо от его воли, внушают ему глубокое презрение.
