Депутат - Алексей Викторович Вязовский
— В плане обмена мнениями, — сказал я.
Мне бы переключить Жирика на какую-то другую тему… И была, была одна верная красная тряпочка для этого быка.
— Пожалуйста. У вас по регламенту три минуты на реплику.
— Очень печально, что господин Травкин, пребывая в полемическом задоре, забыл о том, что «империя зла» — это я его сейчас цитирую — не развалилась, а ее развалили! И это несмотря на 77 % голосов за ее сохранение на референдуме. Это во-первых. Во-вторых, мы все знаем, что Беловежское соглашение было неконституционным — без предварительного изменения Конституции СССР ни один орган РСФСР или республик не мог прекратить действие Договора об образовании Союза.
Зал заволновался. Даже раздался чей-то выкрик:
— Хлыстов, вы что же… за сохранение Союза?
— Нет. СССР был тяжело болен. Но, давайте признаем и укажем на это демократам и либералам: лекарство, которым они нас потчевали и продолжают потчевать, оказалось хуже болезни. Когда после охоты в Беловежской пуще и подписания соглашения Гайдар шутит «забили как кабанчика», мы все всё понимаем, правильно? Речь же не про белорусскую свинью. Или когда пьяный Ельцин после бани Кравчуку говорит про Крым и Севастополь: «Да забирай»! Это же ни в какие ворота не лезет! Пусть лучше Союз, чем такое!
Думу бомбануло. Выкрики пошли нон-стоп. Кто-то даже вскочил:
— Хлыстов, пересядьте к коммунистам!
Я посмотрел на Жирика — тот сидел красный как рак. Вольфович постоянно цеплялся с коммунистами, которые набирали голоса и, похоже, имели все шансы забрать следующую Думу. А тут такая подстава…
— Перестань меня стравливать с Ельциным! — почти зашипел на меня «сын юриста». — Ты что творишь? Белены объелся?
— У вас все, господин Хлыстов?
Рыбкин почему-то не торопился меня отключать. Он явно наслаждался происходящим.
— Не все! — сумел порадовать его я. — Нынешний парад суверенитетов, с планами по созданию сибирских и уральских независимых республик — это все итог той политики, которую проводили и, главное, продолжают проводить младореформаторы. Все эти Травкины, Чубайсы и прочие Гайдары. Господа! У нас всерьез обсуждается операция по штурму Казани! Армией России. Там тоже «забьем кабанчика»? Куда мы катимся?
* * *
На следующий день почти все газеты вышли с заголовками «Забить кабанчика», «Куда мы катимся?». Широко цитировалось мое выступление в Думе, и шум поднялся изрядный. Зато этот вброс, который стоил мне испорченных отношений с Жириновским, оказался отличным пиаром. Про Штыря, банду Хлыста и прочее никто больше не вспоминал — они больше никому не были интересны. Я набросил дерьма на вентилятор общественного мнения, и дальше он крутился сам, разбрызгивая известную субстанцию во все стороны. Теперь писать про меня в плохом свете невыгодно никому. Это будет похоже на сведение счетов с настоящим патриотом. Дешево и гнило. Демократы всех мастей смотрели на меня волком, зато коммунисты поперли косяком, чтобы пожать руку и выразить полную поддержку. Даже предложили вступить в их фракцию. Лично Зюганов обхаживал меня, но я отказался.
Как-то даже стало известно, что это именно я инициатор закона об амнистии «октябристам». Наверное, слила Лариса. Черта помянешь, вот и он. Точнее, она.
— Ну, ты и дал вчера жару! — Хакамун забежала в мой кабинет без спроса, растрепанная, с газетой в руке.
Я привычно потянулся к «глобусу». Эх, так сопьюсь…
— Меня вчера не было, — горячо затараторила Лариса, — а тут пишут, что ты приложил демократов! Это правда? Жириновский решил пойти путем Руцкого и Хасбулатова? Ходят слухи, что вы хотите объявить Ельцину импичмент?
— Что⁈ Бред!
— А про кабанчика откуда узнал? — прищурилась она. — Эти слова всего несколько человек слышали. Сам понимаешь, такие люди не слишком болтливы. Егор Тимурович рвет и мечет. Его и без того население ненавидит, а тут ты ему такую свинью, точнее — ха-ха-ха — кабанчика, подложил!
— В кулуарах наслушался разного всякого, — вяло отбился я. — Там такое несут иногда, просто уши вянут.
— Ельцин подписал бумаги по амнистии, — торжествующе сказала Лариса. — Еще утром. Анпилова уже выпустили.
Да… Виктор Иванович еще даст прикурить всей этой кремляди. К которой — я внутренне хохотнул — теперь тоже принадлежу. Небось, еще в 96-м попросят скинуться на «Голосуй или проиграешь». Впрочем, до 96-го надо еще дожить.
Пока я размышлял, Хакамун заперла дверь, задернула зачем-то шторы, а потом расстегнула молнию на юбке. Та начала медленно спадать по шелку чулок.
— Ты чего, Ларис⁈ — недоуменно уставился я на нее.
— Никогда не пробовала в Думе!
— Совсем обалдела? — изумился я.
— Совсем! — впилась она в меня жадным поцелуем. — Ты опасный человек, Хлыстов. Это так заводит.
— Я ничего не делал, — привычно попытался было оправдаться. — Это подстава. Конкуренты через мусоров счеты сводят.
— Да плевать мне на твои бандитские дела, — удивленно посмотрела на меня она. — Это же просто детский сад. Ты хоть понимаешь, каких людей унизил вчера? Думаешь, они тебе это простят? Иди ко мне, псих ненормальный!
* * *
Пахом лежал на шконке, уставившись в окрашенную масляной краской стену неподвижным взглядом. По всему выходит, что стукач он. Конченый по жизни. Он стал тем, кого искренне презирал и душил. И вон как теперь повернулось… Даже если он по серьезной статье на зону заедет, может малява догнать и там. Все узнают, что он правильных пацанов в ломбард сдал. А… плевать! Там половина таких. Среди блатных Зои Космодемьянские не встречаются. Это только в песнях поют, что «я взял вину на себя». Шляпа это все, фуфло для пионеров. Блатные на допросах мигом сдают корешей, с которыми еще вчера обнимались. И все для того, чтобы лишних пару лет скостили. А если вышак светит, то и мать родную оговорят. Потому как пропадает такая штука, как совесть, когда тебе пуля в затылок светит.
Он свой срок по разбойной статье отмотает, и это куда лучше при любом раскладе, чем по сто семнадцатой пятнашку тянуть. Даже десять, если судья добрый попадется. За десять лет под шконкой самый сильный сломается. Он видел таких. А пацаны? Ну что, пацаны! Бывает. Они сами кривую дорогу выбрали, их туда не тащил никто. Жаль, конечно, но лучше они, чем он. Правило «умри ты сегодня, а я завтра» никто не отменял. И Пахом повернулся на другой бок, потому что этот уже отлежал. У него теперь весь день разбит на куски между приемами пищи и сном. Его больше никуда не зовут, у него больше ничего не спрашивают. Он все, что знал, уже написал. Столько написал, что ему устали бумагу подносить. Вот как-то так…
Лязгнула
