Большие дела (СИ) - Ромов Дмитрий

Я поворачиваюсь к членам президиума. Их сонные до этой минуты лица начинают выражать заинтересованность и недоумение.

— Посмотрите на людей за этим столом. Чванливые и безразличные. Безразличные не только к идеалам комсомола, но и ко всему советскому. Посмотрите на Пенькова. Вот торжество безнаказанности, харрасмента и непотизма. Чего добился он в своей жизни сам? Да ничего, всё что у него есть, он получил даром и на блюдечке с голубой каёмочкой.

Челюсть Пенькова отвисает чуть ли не до стола. Девчонка из первого ряда та, что разъяснила мне что к чему, выглядит не лучше, пытаясь понять, что, собственно, происходит.

— И вот это существо, пользуясь своей безнаказанностью, пристаёт к своему товарищу, к комсомолке Галкиной. Встань, Галкина, пусть все посмотрят, может ли это юное, беспомощное и запуганное создание дать отпор такому вот важному, козыряющему родственными связями, чудищу! Стыдно, Пеньков. Ты не комсомолец, а похотливое животное, фавн в человеческом обличии.

По аудитории проходит волна гомона и смешков. Кажется, скучное и рутинное мероприятие превращается во что-то, по меньшей мере, забавное. Я бросаю взгляд на Наташку и замечаю озорной огонёк в её глазах. Она кое-как держится, чтобы не рассмеяться.

— Товарищи, ЦК даёт нам чёткий и понятный сигнал на очищение рядов и обозначает тренд на идеологическую чистоту совести и укрепление духовных скреп. Давайте посмотрим друг на друга и ответим, какие мы комсомольцы и достойны ли мы наших дедов, грудью проложивших нам путь в царство свободы. И почему в этом царстве царствуют вот такие, с позволения сказать товарищи Пеньковы. Они сексуально невоздержанны и озабоченны.

По залу проходит стон.

— Он сегодня очень-очень сексуально озабочен! — выкрикивает кто-то с задних рядов.

— Они привыкли к наслаждениям, — продолжаю обличать я, — и забыли, что комсомол — это борьба с такими, как они. Вот пример настоящего комсомольца.

Я ленинским жестом показываю на Рыбкину.

— Она не побоялась и заступилась за товарища. Пожертвовала собой и прекратила отвратительные антисоветские действия!

— А ты видел⁈ — вскакивает и гневно кричит Пеньков. — Нет, ты видел⁈ Да тебе кабздец! Ты понял?

— А перерожденцы вроде Пенькова пытаются всё извратить в угоду своей похоти, — продолжаю я, не обращая на него внимания. — Или будешь моей наложницей, или вон из комсомола. Стыдно, товарищи! Стыдно видеть ваше равнодушие! Стыдно наблюдать, как вы идёте на поводу у вырожденцев!

Я смотрю на взволнованного и отчаянно не понимающего, что происходит, Троцкого, уступившего мне трибуну.

— Кто вы такой? — нервно шепчет он.

— Вырожденцев и троцкистов! — добиваю его я. — Вот он хочет знать, кто я такой. Я совесть эпохи, я есть комсомол, передовой отряд молодёжи. Так ответит каждый из присутствующих здесь. А вот кто такие вы, господа Пеньковы и Троцкие⁈ Считаю, что Пенькова нужно гнать из комсомола, Рыбкиной — объявить благодарность, а Галкиной поставить на вид, чтобы была впредь скромнее. Прошу голосовать за мои предложения пакетом! Кто за, товарищи?

Единогласное голосование сопровождается улюлюканьем и свистом.

— Рыбкину в комитет! — кричат с галёрки.

— Поступило предложение избрать товарища Наталью Рыбкину в комитет комсомола вместо исключённого гражданина Пенькова. Кто за, товарищи, прошу голосовать!

Народ голосует, как всегда, единогласно.

— Вносите всё в протокол заседания! Я должен подписать!

Собрание превращается в фарс. Все орут и улюлюкают, топают ногами и смеются.

— Это и есть, — перекрикиваю я толпу, — народная демократия рабочих, крестьян и студентов. Да здравствует ленинский союз молодёжи! Ура, товарищи! Объявляю собрание закрытым!

По аудитории прокатывается раскатистое «ура» и лавина радостных студентов, срывается со своих мест и несётся вниз.

— Ты не имеешь права! — шипит на меня председатель собрания. — Пеньков секретарь высшего органа факультетской…

— Пи**ишь, как Троцкий, — не сдерживаюсь я, выпаливая то, что хочу сказать с момента, как только увидел этого парнишку. — Высший орган — это собрание, и его решение непререкаемо. Поверь мне, я прослежу, чтобы такие приспособленцы, как вы с Пеньковым оказались подальше от комсомола! Ты понял? Плевать мне, что он родственник проректора. Да хоть генерального секретаря. Посмотри в мои глаза, и ты поймёшь, я знаю, что говорю. Я вас маменькиных сынков всех к ногтю прижму. Вы у меня в Афган поедете, завоевывать право называться комсомольцами!

— Да кто вы такой⁈

— Я комиссар Брагин, — небрежно отвечаю я и, схватив Наташку за руку, выволакиваю из аудитории.

Мы вылетаем на крыльцо, сбегаем по ступенькам и, подбежав к машине, хохочем как сумасшедшие. Игорь едва за нами поспевает.

— Ну, Егор! — только и может сказать Наташка сквозь смех. — Ну, Егор!

Отсмеявшись, мы забираемся в машину и едем домой.

— Ты чего творишь? — качаю я головой. — Ты почему людей избиваешь?

— Ты же ответил на этот вопрос с трибуны, — усмехается она. — А ещё, потому что могу.

— Ты смотри, нос особо не задирай. Может она. Игорь, ты слышал? Ты видел пончика, которому она по щам надавала?

Игорь хранит серьёзность. Он кивает и выдаёт своё мнение:

— Можно налететь на такого пончика, который инвалидом на всю жизнь оставит. Далеко не все мужики думают, что бить девчонок нельзя. И многие из них умеют драться. Нужно быть осторожнее и не лезть на рожон. Тебе ещё детей рожать.

Наташка хочет что-то ответить, но сдерживается и отворачивается к окну.

— Вот именно. Игорь — человек с опытом, он жизнь не понаслышке знает, понимаешь? Нельзя, выучив пару приёмов, бросаться на каждого встречного с кулаками. Нужно работать головой, интеллектом, а не приёмчиками.

Она молчит. Подозрительно как-то…

— Но сам-то ты постоянно ввязываешься во все драки, — заявляет она, как только мы переступаем порог квартиры.

— Во-первых, только в те, которых нельзя избежать, а, во-вторых, я парень вообще-то, а ты девчонка.

— А кто двадцать минут назад задвигал речи о равноправии в царстве свободы?

— Нет, Наташ, ты издеваешься что ли? Парням рожать-то не надо. Тебе даже Игорь сказал. Ты что, не понимаешь, или специально меня позлить хочешь? И как после всего этого тебя одну оставлять? Я что, постоянно должен там с ума сходить, не выкинула ли ты опять какое коленце и не надрал ли тебе кто-нибудь зад?

— Ну я же схожу постоянно с ума не надрал ли тебе кто-нибудь зад и не надрал ли ты. Какой-нибудь знойной комсомолке или милиционерке. А может, и медсестре.

— Чего?

— Да ничего, — пожимает она плечами. — Ты голодный? У меня есть котлеты, можем к ним картошки нажарить.

— Наталья.

— Чего так официально?

— Мы же с тобой договорились.

Она чуть хмурится.

— Договорились? Я что-то этого не припоминаю. Я пообещала, что не буду ревновать, вот и весь договор. Одностороннее обещание. Ты же вроде ничего не обещал? Так что никакого договора не было. А, так-то я и не ревную.

— Серьёзно? А это тогда что?

— Просто рассказываю тебе, что чувствую, о чём думаю. Ты хочешь знать, о чём я думаю?

Она стоит передо мною, вроде та же самая Наташка, но что-то в ней поменялось, что-то стало другим. Как так? За такой короткий срок? Почему она меня бесит? Специально? Да, точно, она специально меня злит и провоцирует. Зачем? Или почему? Может быть, внутри неё сейчас происходит что-то подобное? Она обижается на меня? Но почему? Потому что не звонил, долго не приезжал и, может быть, трахал чужих баб? Так она думает?

Она чуть прищуривается и облизывает губы, переносит центр тяжести на одну ногу и чуть сгибает в колене другую. Меня сводят с ума эти колени, торчащие из-под юбки, острые, соблазнительные. И стройные бёдра, и икры, и изящные стопы… Мне просто крышу сносит.

— Так что? — чуть разводит она руки.

Так что? Серьёзно? Так что? Ты правда хочешь знать, да? А вот что. Вот что, милая, вот. Я не могу больше сдерживаться, я срываюсь с места и набрасываюсь на неё. Как вихрь, как чудовище, как дикое животное, не знающее жалости и пощады.