Дайте собакам мяса (СИ) - Черемис Игорь

* * *

Лёшкин список я тасовал и так, и эдак, пытаясь свести к минимуму вероятность того, что нужным человеком окажется третья женщина. Я расставил их по алфавиту, потом пару раз поменял местами, потом начал отсортировал по первым цифрам телефонов… И всё равно две первые встречи прошли впустую — они ничем не смогли мне помочь. Почерк не узнали, знакомых, которые жили в Хамовниках или на Соколе, у них не было — всё же эта клака не являлась единым организмом, многие её представительницы и не подозревали о существовании друг друга.

И на последнюю встречу я направлялся с некоторой опаской — вдруг и это пустышка, вдруг придется снова идти на поклон к Лёшке и всё-таки отдавать ему заветные контрамарки? Впрочем, я был готов к такому исходу, так что в итоге ничего не терял — было жаль лишь времени, которое приходилось тратить на какую-то ерунду.

Женщинам я сразу представлялся по полной программе — майор такой-то, управление КГБ по Москве и области, но встреча частная и без последствий. Соглашались приехать в назначенное время они почему-то легко — и лишь после второй встречи я понял, что их объединяет. Обе эти женщины бальзаковского возраста были в разводе, но явно не оставили попытки устроить личную жизнь, и лишь мой возраст оказывался защитой от их устремлений — они совсем не ожидали встретить майора двадцати восьми лет, надеясь на кого-то постарше. Видимо, вроде того же Бардина, который майорские звезды заработал только к сороковнику.

Третья женщина — её звали Зинаида Степановна — тоже легко пошла на контакт и даже сама предложила место встречи. Из Конторы я сбежал после обеда, до пяти успел побеседовать с предыдущими контактами от Лёшки, так что шесть вечера в сквере у Большого меня вполне устроили. Я даже успел забежать обратно в управление и перекусить в столовой — она, правда, уже закрывалась, но нераспроданные булочки и остывший кофе у буфетчицы нашлись.

Зинаиду Степановну я узнал сразу, хотя никогда её не видел. Полноватая женщина лет пятидесяти с высоким шиньоном на голове и в боевой раскраске вышедшей на тропу войны хищницы; слишком короткое для её возраста и фигуры платье в вертикальную полоску; множество колец на пальцах и ещё больше — колье на шее, которая предательски выдавала возраст её обладательницы. И вычурные солнечные очки в яркой белой оправе с крыльями — очень полезный атрибут в летней Москве 1972 года. Я снял свои — самые обычные, отечественные, но вполне справляющиеся со своей функцией — и убрал их во внутренний карман пиджака. Да, пиджаки мы носили даже по этой жаре, хотя некоторые опера вызывающе щеголяли в рубашках с короткими рукавами.

Зинаида Степановна заняла одну из лавочек, расположившись так, чтобы ни у кого не возникло желания сесть на свободное место — этот сигнал считывала вся немалая толпа, которая у вечеру заполонила весь центр. Я подошел, встал напротив женщины, чуть склонил голову и спросил:

— Это вы Зинаида Степановна?

Она небрежным жестом сняла очки, подняла на меня взгляд — и я заметил то самое разочарование, которое уже видел в глазах её приятельниц.

— Виктор Алексеевич?

— Он самый, — улыбнулся я. — Позвольте присесть?

— Конечно, — она подвинулась. — Я думала, вы постарше, а у вас, оказывается, звания даже детям раздают.

Это было грубо, но в чем-то она была права. Мой экспресс по карьерной лестнице был слишком быстрым.

— Не всем детям, только лучшим, — я снова улыбнулся. — Не обращайте внимания, тем более что я без мундира.

— А у вас они разве не обязательны? — уточнила она.

— Только при особых обстоятельствах, — пояснил я. — Сейчас — нет, обстоятельства вовсе не особые. Рад знакомству, Зинаида Степановна.

— Зовите просто Зинаидой, — она нелепо махнула рукой с очками. — А то я чувствую себя совсем старухой рядом с вами.

— Тогда вы можете называть меня Виктором, так даже лучше.

— Хорошо, Виктор… — она чуть запнулась. — Так зачем я вам понадобилась? Надеюсь, ваши слова о том, что мне ничего не грозит, не были пустым враньем?

— Ну что вы! У меня и в мыслях не было врать вам… Вот, посмотрите.

Я достал одно из писем неизвестной доброжелательницы — в нем она требовала арестовать меня и отправить на Колыму, — и протянул собеседнице. Она взяла письмо с легким сомнением, но всё развернула его и вчиталась. Спустя несколько строк письмо опустилось ей на колени, она подняла глаза к небу — вернее, к скульптурной композиции с Аполлоном и лошадьми над портиком театра, — немного посидела так и вернулась к чтению.

Я терпеливо ждал.

— Я понимаю, в чем будет ваш вопрос, — она вернула мне письмо, и я положил его в карман. — Даже готова ответить. Но прежде вы ответьте мне на один вопрос.

— Если смогу, — согласился я.

— Что будет автору этого… с позволения сказать… послания?

Я пожал плечами.

— Возможно, ничего. Но это в том случае, если она прислушается к голосу разума и перестанет отвлекать людей своими выдумками. Иначе… в принципе, отправление анонимных писем ненаказуемо, но я опасаюсь каких-то действий с её стороны, — я похлопал себя по карману.

— Нет, действий не опасайтесь, — уверенно сказала Зинаида Степановна. — И почему вы уверены, что автор — она?

— Почерк женский, все эксперты в этом единодушны, — не моргнув глазом, сказал я.

— Вот как… Что ж, они правы. Но мне бы не хотелось, чтобы Элеонора пострадала. Она… как бы это сказать… с чудинкой, но в целом безобидная. И у неё была в жизни очень серьезная трагедия, что повлияло на неё не лучшим образом. Вот такие письма — это лишь следствие…

— Она не пробовала сходить к психологу? — поинтересовался я. — Медицина развивается семимильными шагами, может, врачи смогут помочь ей с её неврозами?

— Нет, я предлагала, у меня есть очень хорошие знакомые в Сербского, — Зинаида Степановна покачала головой. — Боится она… или не хочет оставить те переживания в прошлом.

— А что у неё случилось? — спросил я, хотя уже мог предположить ответ своей собеседницы.

Пятидесятилетние женщины сейчас — это поколение, молодость которого искорежила война. Лет через десять Борис Васильев напишет свою повесть «Завтра была война» именно про них, а совсем недавно именно они стали героинями фильма по другой его повести — «А зори здесь тихие». В общем, 22 июня 1941-го эти женщины встретили 19-летними юными красавицами, а 9 мая 1945-го — 23-летними старухами, не по возрасту, а по пережитому.

По Элеоноре война потопталась очень серьезно. Она только-только вышла замуж, родила двойняшек — и тут пришлось срываться из своего дома в Латвии, спасаться от наступающего немца в Ленинграде, который лишь выглядел надежным убежищем… Муж ушел в армию, и больше она его не видела — письмо о том, что он пропал без вести, она получила лишь через год; оба ребенка умерли в самую первую и самую голодную блокадную зиму. Весной сорок второго, когда Элеонора уезжала из Ленинграда, она уже была слегка неадекватной, поскольку кроме смертей своих детей насмотрелась такого, что могло бы воздействовать и на более сильную психику. В эвакуации жила в Вологде, там сошлась с раненым из местного госпиталя; тот вылечился, снова ушел на фронт и погиб где-то в Польше, а ей на память остался ребенок, который прожил лишь год…