Егерь: заповедник (СИ) - Рудин Алекс

И неожиданно меняет тему.

— Андрей, никому не рассказывай о Трифоне. Это может быть опасно для него. Теперь йога у нас под запретом. А были времена…

Беглов на несколько секунд умолкает.

Я тоже молчу.

Глядя мне прямо в глаза, Владимир Вениаминович продолжает:

— Я сейчас расскажу тебе то, чего ты не должен знать. Йога до сих пор считается перспективным направлением. Ее даже используют в подготовке космонавтов. В свое время специально приглашали практиков из Индии, чтобы разработать систему упражнений и дыхательных техник. Но потом решили, что это слишком опасно.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что один из принципов йоги — это свобода ума. Понимаешь? Практик свободен, им невозможно управлять.

Владимир Вениаминович трет ладонью бровь.

— Сейчас за безобидные занятия йогой можно получить реальный тюремный срок. Знал бы ты, скольких я в свое время вытащил… Ладно, это тебе точно не нужно. Запомни главное — никому не говори о Трифоне.

— Я и сам хотел попросить тебя о том же, — киваю я. — Хотя, вряд ли Трифон — йог. Невероятно.

Беглов машет рукой.

— Это неважно. Техникам воздействия на энергетическое тело столько тысяч лет, что и представить невозможно. Как-нибудь я тебе расскажу удивительные вещи.

Куда делась его обычное насмешливое спокойствие? У Беглова горят глаза, он удивленно улыбается собственным мыслям и догадкам.

Я понимаю — вот она, его глубинная жилка. Та струна, на которую отзывается вся душа Беглова.

— Обязательно расскажешь, — киваю я.

— Знаешь, мне случай вспомнился, — неожиданно говорит Беглов. — Отмечали мы как-то День Победы дома у Георгия. Георгий пригласил своих старых сослуживцев — с кем на фронте был. И один из них рассказал, как Георгий пленных немцев спас.

Беглов берет из вазочки еще одно печенье.

— Было это где-то в Восточной Пруссии. Их полк брал штурмом старое немецкое село, бой был тяжелый. Много ребят полегло. Но село взяли, и несколько пленных немцев тоже. Сгоряча хотели их расстрелять. А Георгий тогда ротой командовал. И остановил своих бойцов. Его тогда чуть под трибунал не отдали. На его счастье, один из немцев оказался ценным «языком».

Владимир Вениаминович кивает своим воспоминаниям и делает еще глоток чая.

— Ты слышал, что такое «карма», Андрей Иванович?

— Судьба? — спрашиваю я.

Беглов кивает.

— Что-то вроде того. Так вот я надеюсь, что Георгию зачтется тот поступок.

— Обязательно, — говорю я.

Допиваю чай и ставлю кружку на березовый пень. Снятые аншлаги так и лежат грудой у забора — я не успел их убрать.

Я беру аншлаг и несу его в сарай.

— Давай, помогу, — предлагает Беглов.

* * *

Через два часа дверь бани со скрипом открывается. Оттуда выглядывает Трифон — его красное лицо залито потом, глаза блестят. Увидев нас во дворе, он нисколько не удивляется, только коротко кивает на наши вопросительные взгляды.

— Все в порядке. Андрей, прогрей машину.

Владимир Вениаминович пытается через его плечо заглянуть в баню, но натыкается на суровый взгляд.

— Не надо, — говорит ему Трифон и хлопает дверью перед носом Беглова.

Я иду к машине.

Завожу двигатель и откидываюсь на спинку сиденья, задумчиво глядя перед собой. Я не пытаюсь унять мысли. Просто сижу и жду.

Дверь бани снова распахивается. В клубах пара выходит Трифон — он уже одет.

Трифон берется за носилки и коротко кивает Беглову.

— Помоги!

Значит, носилки все же понадобятся?

Я выскакиваю из машины и торопливо откидываю задний борт. Забрасываю брезентовый тент на крышу, чтобы не мешал, и складываю задние сиденья. Стопор соскальзывает в спешке, и пружина защелки до крови царапает кожу.

Выругавшись, я закрепляю сиденье.

Беглов и Трифон уже выносят из бани носилки, на которых лежит Георгий Петрович. Он укутан толстым ватным одеялом, только нос торчит наружу из-под шерстяной шапочки.

Подбежав к ним, я перехватываю у Трифона носилки.

— Осторожнее! — хрипло говорит Трифон и без сил опускается на траву.

Мы с Бегловым грузим носилки в машину.

Трифон сидит на земле, опираясь на руку.

— Андрей, помоги подняться!

Видно, он совсем обессилел.

Я помогаю Трифону встать. Он неуклюже лезет в кузов, рядом с носилками. Беглов садится впереди.

— Поехали, быстрее, — просит Трифон. — Нельзя, чтобы его продуло.

Он и сам в одной насквозь мокрой рубашке. Темные завитки волос прилипли ко лбу.

В палате медпункта мы с Бегловым перекладываем Георгия Петровича на кровать — прямо в фуфайке и шапке.

Генерал бледен. Он тяжело дышит и с трудом может шевелиться.

— Как ты, Жора? — с тревогой спрашивает Беглов.

— Порядок, — еле слышно отвечает Георгий Петрович.

Несмотря на слабость, он пытается улыбаться.

Трифон торопит нас.

— Все, идите! Подождите снаружи, я сейчас выйду.

Он с трудом держится на ногах. Мы с Бегловым послушно выходим из палаты, и за нашими спинами хлопает дверь.

— Ну и дела, — растерянно говорит Владимир Вениаминович, когда мы выходим на улицу. — Что же это за лечение? Ты видел, Андрей Иванович? Трифон чуть сам богу душу не отдал. А Георгий? Да он еле жив.

Беглов трет лоб ладонью.

— Все будет хорошо, — твердо говорю я.

Я верю Трифону.

Над Черемуховкой сгущаются синие сумерки.

Мне на лицо падает холодная капля. Я мельком смотрю на хмурое небо — снова начинается дождь.

— Подождем? — спрашивает меня Беглов.

— Конечно, — киваю я.

Провожу ладонью по скамейке, чтобы стереть дождевые капли. И слышу сзади знакомый голос:

— Андрей Иванович!

Оборачиваюсь — к медпункту спешит председатель. В руках Федора Игнатьевича литровая банка.

— А я генерала навестить, — весело говорит Федор Игнатьевич. — Вот, гостинцы принес.

Он показывает нам банку, в которой тягуче переливается янтарный мед.

— Ездил я сегодня в райком, Андрей Иванович, — радостно говорит председатель. — Представляешь — извинились. Помнишь ту статью-то? Так вот, вчера в газете опровержение вышло.

Федор Игнатьевич осторожно ставит мед на скамейку и достает из-за пазухи газету.

— На вот, почитай пока. Хвалят нашу Черемуховку.

Я мельком пробегаю глазами статью. Она написана сухим, казенным языком и тоже не подписана. Как будто автору самому стыдно за себя.

Ну, и ладно! Главное, что статья подействовала на райком.

— Значит, передумали в райкоме тебя с должности снимать? — спрашиваю я.

— Передумали, — решительно кивает председатель. — Погорячились, говорят.

— Ну, и отлично, — улыбаюсь я.

— Да не в этом суть, — торопится Федор Игнатьевич. — Тут такие дела закручиваются! Ладно, сейчас я генералу мед передам — пусть поправляется. А потом заглянем ко мне, я тебе все подробно расскажу.

Председатель чувствует нашу растерянность и умолкает.

— Что? — спрашивает он. — С генералом плохо?

Я качаю головой.

— Вроде, все в порядке. Вот, ждем.

— Трифон с ним?

— Да.

— Значит, все будет хорошо, — торопливо говорит Федор Игнатьевич. — Трифон столько больных вылечил. И в этот раз справится.

Председатель хочет сказать что-то еще, но тут на крыльце медпункта появляется Трифон. Его щеки уже порозовели, и на ногах он стоит твердо. Хотя видно, что врач здорово устал.

— С Георгием Петровичем все в порядке, — говорит Трифон, поглядев на нас. — Уснул. Я ему укол сделал. Через день или два встанет на ноги.

— Слава богу! — кивает Федор Игнатьевич. — Я же говорил! Трифон, я тут меду принес. Передашь Георгию Петровичу?

— Мед пригодится, — говорит Трифон. — Это хорошо.

Он спускается с крыльца.

— Андрей, у тебя сигареты есть?

— Ты же не куришь, — удивляюсь я. — Нет.

Трифон вопросительно смотрит на Беглова, но тот разводит руками.