Вдовье счастье - Даниэль Брэйн
Очевидно, я поселилась в купеческом квартале, поскольку ехали мы недолго, минут десять, и коляска остановилась возле приятного глазу одноэтажного розоватого дома, извозчик подал мне руку и спросил:
— Ждать, вашмилсть, али нет?
Он, должно быть, возьмет плату за ожидание, но вряд ли я пробуду в доме купца долго.
— Жди.
Что сказать? То ли время я выбрала неудачное и купцы были заняты в лавках и разъезжали по делам, то ли меня не пускали на порог. В двух домах я оставила хозяевам выразительные записки, в которых просила о личной встрече и выражала надежду, что мне пойдут навстречу в бедственном моем положении и отсрочат выплату долга. Справедливости ради, никто возвращать деньги пока не требовал, но я играла на опережение, помня, что говорил Леонид. В третьем доме, как раз купца Парамонова, который собирался предъявить мне выплату за коляску, мне удалось поговорить с кем-то вроде приказчика или секретаря, и этот разговор мне не понравился. Секретарь цедил рубленые фразы сквозь зубы, недвусмысленно намекал, что с коляской мне придется расстаться, на что я подумала — будет отлично. И лошадь надо продать.
В четвертом доме, хозяину которого мой муж уже второй год был должен почти пятьсот золотом, ко мне вернулась вера в людей. Кредитор умер, всем заправляла его вдова, холеная, озабоченная купчиха, и я подивилась ее молодости и энергии. Она пригласила меня в кабинет, приказала горничной подать «легкое» — я поняла, что сегодня вполне обойдусь без ужина: горячие булочки, буженина, яблоки в меду и чай. Сладкий чай, настоящий, и хотя я не особо любила этот популярный в моем мире напиток, стоило мне поднести чашку к губам, как ностальгия прихватила до слез, и хозяйка перепугалась.
— Полно, Вера Андреевна, — произнесла она, дрожа и хлопая круглыми голубыми глазами. — Да неужто я зверь бездушный? У меня от Мефодия Лукича своих детей трое, разве я могу… да пропади они пропадом, эти пятьсот золотом, дайте, дайте сюда!
Она вырвала у меня из пальцев корешок долговой расписки, смяла его, загрохотала ящиками бюро, переворошила там все, нашла саму расписку, порвала ее вместе с моей квитанцией и швырнула в камин. Попало в огонь не все, но это было уже неважно.
— Полно, мелочи какие, что же я, из-за каких-то грошей… Машка! Машка, поди сюда, подлая! Опять спишь? Собери-ка, что уже Лука Мефодьич да Наталья Мефодьевна не носят, и с кухни собери, что с обеда осталось… Ну, что стоишь? Пошла, пошла! А вы кушайте, Вера Андреевна, кушайте…
Я кушала. Со мной обошлись как с нищебродкой, кинули объедки да обноски, но видит Всевидящая — о, она точно все видит! — я благодарна этой сердобольной женщине, тоже вдове и тоже матери. Она простила мне долг, накормила, выдала целый ворох детских вещей и еды… Я была готова обнять ее и рассыпаться в словах искренней признательности, но что-то подсказывало, что купчиха мой порыв не оценит.
— Прощайте, Вера Андреевна, — сказала она на прощание, и во взгляде ее была смесь презрения и брезгливости. Так смотрят на человека, которого больше вообще не желают видеть ни при каких обстоятельствах, даже если цена этому удовольствию пятьсот золотом. Я не ошиблась, когда я спускалась, услышала тихое: — На порог эту голодранку не пускать.
Что же, это, по крайней мере, до боли честно. И храни тебя и твоих детей Всевидящая, добрая женщина.
Вдовье счастье, оно такое. У кого-то пятьсот золотом — мелочи, у кого-то оскорбительное везение пахнет печеными яблоками и вчерашним гусем.
— К князю Вышеградскому, — распорядилась я, устраиваясь в коляске. Этого визита мне было и так и так не миновать.
Может быть, оттого что на душе было скверно — и не потому что на меня смотрели как на отброс, не потому что я разживалась подачками и была этому рада, а потому что бедняжке Вере бы хорошего психотерапевта и достижения фармацевтики двадцать первого века, — я ехала с дурными предчувствиями. Я то и дело хотела приказать извозчику повернуть и мчать что есть силы домой и останавливала себя криком разума. Я в красках воображала страшное: пожар, недосмотр Палашки, зачем я оставила эти мелкие яблочки детям, я с ума сошла, я вернусь, и лучше бы я не возвращалась… Меня трясло, дыхание перехватывало, перед глазами стояла пелена, ощущение было такое, что лучше бы мне умереть, только не испытывать это отчаяние, будто все уже произошло, и я не знаю, не знаю, не знаю, какие клавиши нажать — бэкспейс, ресет, контрол-зед, отменить, вернуть все как было…
— Вашмилсть! Вашмилсть! Барыня! — кричал мне извозчик, я его словно не слышала. Я сражалась сама с собой — славная это была и кровавая битва! Вера-из-будущего орала раненой чайкой, Вера-из-прошлого… Эй, эй, эй, ты заставишь меня считать, что случай с заслонкой не покушение, истеричная дура!
Я схватилась за обожженную ударом щеку и пришла в себя. Передо мной стояли перепуганный извозчик и пожилая торговка в тулупе и теплом платке.
— Тяжелая она, — повернувшись к извозчику, равнодушно пояснила старуха. — Бабы, они в тяжести все такие, хошь и барыни.
Типун тебе на язык, старая ты карга, и…
— Спасибо.
Старуха, расталкивая толпу своим лотком, живо сбежала, не желая продолжать со мной разговор. Я ее понимала — кликни я городового, и ей несдобровать, лупить барыню простолюдинке не позволено, вот бы наоборот. Извозчик видел и не такое, сделал вид, что совершенно ничего не случилось, я вытерла слезы и посмотрела на дом, возле которого мы остановились.
— Дом князя Вышеградского, — подтвердил извозчик. — Я вашумилсть как и ранее тут обожду.
Продолжая истерику, я должна бы предположить, что он уедет вместе с вещами и едой, но эта мысль смешна. От меня за эти разъезды по городу он получит намного больше, чем выручит за харчи и поношенные детские тряпки.
Я долго стояла под дверью, стуча молоточком по металлической пластинке. Безразличный дворник расчищал двор широкой лопатой и не обращал на меня никакого внимания, на дерево села толстая ворона, осыпала меня белой трухой и хрипло обсмеяла. Наконец дверь открылась, я взглянула на вышколенного статного слугу и сообразила, что понятия не имею, как представиться.
