Вдовье счастье - Даниэль Брэйн
— Ефимке-то… Ефимке за полгода должны, — пробормотала себе под нос Лукея. — Палашка девка приданая, столуется да живет при тебе, а я что, холопка Григория Митрича, теперича вон, твоя, а Ефимка, он человек вольный… Да он молчит, не скажет тебе, — она зажалась, просительно заглянула мне в глаза. — А идти-то ему от тебя придется, куда ему, когда дома нет да барин помер?
Так-так-так… Ефим человек вольный, и что это значит — у меня минус один подозреваемый? Или мой убийца решил отказаться от мысли меня убить? Или произойдет рокировка, замена на кого-то более удачливого и умелого?
— Ефим? — позвала я его. Ефимка опустил голову еще ниже, трепал в руках шапку, переминался с ноги на ногу. — Сколько я тебе должна?
— По семь серебром в месяц, барыня, — вместо него ответила Лукея, и я, умножив названную сумму на шесть, отсчитала из горстки серебра монетки.
Какие-то были номиналом в две единицы, какие-то пять, какие-то по одной. Я еще раз перепроверила, сдвинула горку на край стола. Слуги не шевелились, что-то было не так, и я не знала, как это исправить. Лошадь же у меня есть? Или это тоже не моя лошадь?
— Я тебя не гоню, Ефим, — сказала я, покусывая губы. — Живи в доме, ходи за лошадью. Сейчас вернешься, и… с визитами поедем, — обрадованно нашла я нужное слово.
— Благодарствую, барыня, — Ефимка поклонился, подошел, собрал деньги, поклонился снова. Напряжение сразу ушло, я гадала почему. Все дело было в том, что ему нет нужды искать новое место? Или, черт побери, прислуга в курсе, что меня надо устранить как можно скорее? — Так… за фураж бы заплатить, барыня.
Еще и за фураж.
— Сколько?
— Двадцать три серебром, барыня.
Серебра больше не было, рука зависла над пятью оставшимися монетками, их набиралось всего пятнадцать, как считать медяками и золотом, я не знала, и выглядело это в глазах прислуги хорошо если жадностью.
— А и хватит, — каркнула Лукея, протискиваясь к столу и забирая последнее серебро. — Ишь, будто барыня разбогатела. Не помрет тот купчина, с голоду почитай не пухнет! А ты, матушка, монетки-то побереги, — напустилась она уже на меня, и надо признать, не без оснований. — А то сейчас платья, завтра платья, а потом опять репу жевать!
Ефимка отправился раздавать долги, я ушла в детскую, мучимая мыслями: правильно ли я его оставила? Он, Палашка и Лукея, если не считать детей, единственные, кто меня в этом мире встретили, я как птенец, считающий матерью хоть кого, но мне нужна эта ниточка. Наверное.
Как ни крути, здесь все чужое. Обычаи, одежда, люди, деньги. Время чужое, и это самое главное. Лукея и Ефимка были на моей стороне, когда воровали из дома вещи и продавали их для меня, но и кто-то из них же закрыл заслонку.
В ожидании, пока вернется Ефим и я смогу отправиться к кредиторам рангом повыше булочника и зеленщика — а пастыря я просто не хотела видеть лишний раз — я разложила на тарелочках присланные дворничихой Марфой фрукты, похожие на очень маленькие яблочки, и учила детей считать. Гриша сидел у меня на руках и смотрел, чем мы заняты, но внимания его надолго не хватало, и тогда он изворачивался и предпринимал безуспешные попытки вырваться и удрать, я раз за разом возвращала его на место.
Лукея занялась по моему указу пересмотром гардероба детей — чересчур много нарядного и абсолютно нет удобной и теплой одежды. Палашка на кухне гремела посудой, и судя по тому, что грохот был неравномерный, а вскрики и охи раздавались все чаще, была она кашеваркой весьма и весьма криворукой. Я сделала себе пометку ни за что не допускать детей на кухню, чтобы не вышло какой беды.
— Вот, барыня, что продать можно, — повернулась ко мне Лукея со стопкой детских вещей, положила их на расстеленную на полу чистую тряпицу, отцепила от ворота платья булавку и наклонилась, чтобы собрать все в узелок. Она как-то странно ойкнула, схватилась за грудь, я вздрогнула, и парочка монет все-таки выпала и тут же спряталась в ворохе курточек и рубашечек.
Я села прямо, ссадила с колен Гришу, крикнула:
— Палашка, иди сюда, живо!
Бледная как смерть Лукея тоже выпрямилась, руки ее судорожно шарили по лифу платья, примчалась Палашка, что-то, естественно, по пути уронив, застыла изваянием в дверном проеме.
— Присмотри за детьми, Палаша, — велела я, вставая и передавая ей Гришу. Палашка обтерла руки о юбку, приняла малыша, бочком подошла к остальным притихшим детям. Я кивнула, поманила за собой Лукею и пошла в холл.
Я ожидала, что слуги будут бескорыстны? Смешно.
— Показывай, — приказала я, закрывая дверь детской и указывая на столик в прихожей. Вероятно, на этом подносе должны лежать визитные карточки, или я ничего не понимаю в этикете этого времени. — Выкладывай все сюда.
Непривычно присмиревшая Лукея вытащила из-за пазухи небольшой узелок. Он развязался, и когда она отцепила булавку и наклонилась, монетки выпали — какая печаль. Я подошла, растрепала ткань, насчитала десяток серебряных монет и четыре золотые, скривила губы, сделала шаг к Лукее и без всяких колебаний ощупала ее лиф.
Ничего больше не завалялось. Я отступила, размышляя, как поступить, кроме того что дать ей пощечину.
— Ефим тоже деньги забрал? — спросила я. Лукея кивнула. — И сколько?
— Поболе, чем я, матушка, — кротко ответила Лукея. — Что ж теперь будет-то?
Великолепный вопрос, я и сама пока не решила. С одной стороны, стоило сразу наградить слуг за работу и риск, с другой — каждая копейка на счету. Плюс то, что слуги банально своровали — вот это уже требовало наказания. Но лупить старуху самой у меня не то что недоставало смелости, я не хотела это делать в присутствии малышей. Есть вещи, которые о родителях детям лучше не знать.
— На кухню пока ступай, — проговорила я, вся в раздрае. Вернется Ефим, улажу дела с кредиторами и подумаю.
Оплеуха за оплеухой. Жизнь как Тришкин кафтан, не успеваешь одно залатать, так прореха новая.
Глава двенадцатая
Я была уверена, что Ефим не вернется.
Я сама вручила ему деньги, предназначавшиеся кредиторам, и это почти сотня золотом плюс
