Дайте собакам мяса (СИ) - Черемис Игорь
Петр Якир, судя по всему, участвовал во всей этой суете исключительно по зову сердца. В принципе, американцам очень сложно было его именно купить — тут Хрущев с регулярно переиздающимися воспоминаниями о красном командире Ионе Якире подсуетился первым. Якир-младший имел с этих книг неплохие деньги, к тому же у него и у его жены были приличные зарплаты в их институтах, так что деньги для него не были главным. Но ключик к нему нашли — в том заявлении 1969 года было сказано и о «сталинской эпохе», которая опорочила идею социализма. Якир просто не мог не подписать такое — на Сталина он имел целую пасть зубов, и я не мог его за это осуждать. Но в своем крестовом походе против сталинизма он не понял главного — нельзя убрать только часть истории. Это даже у Хрущева не получилось, хотя он всеми силами вымарывал Сталина из книг, из фильмов и с улиц городов — но добился лишь появления странного кадавра с огромной и всё затмевающей фигурой умолчания.
Гитлеровскому идеологу Геббельсу приписали слова, которые он вполне мог бы сказать — про то, что народ можно превратить в толпу, если отнять у него историю. Историю у СССР начали отнимать ещё при Сталине, когда из учебников вымарывали целые страницы, посвященные деятельности тех, кто стал врагом народа. Потом это дело продолжил Хрущев, а сейчас продолжали Брежнев и остальные члены Политбюро. Вместо откровенного разговора со своим народом они закрылись в раковину, не видя белого света — и их представления о мире ограничивались размерами этой раковины. Глупый подход, который и породил движение диссидентов, с полным правом утверждавшим, что «власти скрывают» — скрывают, ещё как скрывают. Троцкого скрыли, Берию скрыли, Сталина скрыли, Новочеркасск скрыли, бандеровцев, расстрелявших Хатынь, тоже скрыли… И что с этим делать?
Я мог только одно — хоть немного уменьшить поголовье людей, воспитанных на неправильной морали. Исправить того же Якира, Красина или Людмилу Алексееву нечего было и пытаться — у этих ребят в анамнезе огромное количество всяких неврозов, порожденных действиями советской власти, диву даешься, что они сами в психушки не прибежали с требованием вколоть им укольчик-другой. Но в Комитете работают не психиатры, мы можем такое лечить только принудительным уединением, которое можно обеспечить, если задавать правильные вопросы.
Вопрос про Пражское восстание 1968 года был правильным. Завтра моя группа должна разродиться планом мероприятий, в котором, скорее всего, ничего полезного не будет, один шлак, который я подкорректирую. А потом следователи будут вызывать к себе всех подписантов того заявления и задавать им один простой вопрос: кто им сказал, что ввод советских и союзных войск в Чехословакию — это очень плохо? И многое будет зависеть от того, как эти ребята ответят на этот простой вопрос.
Впрочем, заодно следователи могут и антисоветской литературой поинтересоваться — вдруг найдутся идиоты, которые с ходу сдадут свои тайники.
[1] Трофимов, например, вел дела Андрея Сахарова, Сергея Ковалёва, священника Глеба Якунина, Натана Щаранского. Также участвовал в расследовании дела магазина «Океан», «хлопкового дела», дела Елисеевского магазина. В 1993-м он арестовывал Александра Руцкого и Руслана Хасбулатова, потом был замдиректора Федеральной Службы Контрразведки (ФСК, переходное звено от Министерства безопасности России (преемник КГБ РСФСР) к Федеральной службе безопасности. Одновременно возглавлял московское управление ФСК, был куратором расследования дела о «коробке из-под ксерокса». В 1997-м был уволен со всех постов с волчьим билетом, работал в СБ какого-то банка. Застрелен наемным убийцей в 2005 году вместе с гражданской женой; официальное расследование закончилось ничем — преступника так и не нашли.
[2] Картина «Допрос коммунистов» Бориса Иогансона была написана в 1933 году, как и «Сказка о Мальчише-Кибальчише».
Глава 8
«Время медленно и нежно»
Полковник Денисов так и сяк вертел в руках подписанный мной план работы следственной группы и, кажется, просто не находил слов, чтобы выразить своё отношение к моему творчеству. Пару раз он даже открывал рот, но, посмотрев на меня, тут же закрывал и снова принимался теребить три листка слепой машинописи.
В принципе, я понимал его чувства. Дело Петра Якира находилось на контроле у центрального аппарата — как бы не у самого Андропова, — и тащить туда то, что я насочинял, Денисову было просто страшно. А тащить придется — по таким делам обычно устанавливалась еженедельная отчетность, на ковер идти уже завтра, в пятницу, и полковник хорошо осознавал, что с ним сделают в мрачном здании на Лубянке, если эти листки окажутся не совсем тем, чего от нас требовало высокое начальство.
На мой взгляд, там не было ничего особенного. Обвинения по 70-й статье УК РСФСР доказывались без особого напряжения, особенно если дело касалось наших диссидентов, но ключевую роль в работе следствия играло время. В природе не существовало однозначного определения «агитации и пропаганды, проводимой в целях подрыва или ослабления Советской власти». На практике это означало нескончаемые экспертизы любых действий обвиняемых — каких-то сказанных слов, неосмотрительных поступков или наличия под ванной нескольких томов подцензурной литературы. Конечно, прикормленные эксперты у КГБ имелись, но даже они вынуждены были соблюдать определенные правила, а не выдавать свои заключения по первому требованию со скоростью печатной машинки. Именно поэтому следствие по обвинению Якира в антисоветчине и грозило затянуться на год или даже дольше — нужно было вычленить какие-то отдельные пункты, набрать по ним свидетелей, получить заключения экспертов… Тратить столько времени на бессмысленную работу мне не хотелось.
Поэтому я чуть ли не в приказном порядке заставил выделенных мне следователей готовить обвинительное заключение по двум статьям. Семидесятую мы, правда, оставили первой — на бумаге это выглядело так, словно она была основной. Второй статьей была статья 190−1 — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». В диссидентских делах она обычно так и использовалась — вдогонку. Наказания по ней были поменьше, чем по семидесятой, сложения приговоров советская судебная практика не предусматривала, поэтому на неё обращали мало внимания.
Вот только доказывать «систематическое распространение заведомо ложных измышлений» было гораздо проще. Обвиняемый мог распространять свои измышления в любом виде — устно, письменно, печатно. Под эту статью подходил даже тот случай с балеруном Николаем Гулем — сложности были только с тем, чтобы признать «Чонкина» «заведомо ложным» и «порочащим», хотя правильный эксперт мог найти в творчестве Войновича что угодно, в том числе и призыв к рептилоидам с Нибиру захватить страну победившего социализма.
В случае с Якиром даже доказывать ничего не было нужно. Имелось то самое письмо 1969 года, на котором стояла его подпись — и ещё несколько писем похожего содержания, экспертизы по которым уже были проведены. В квартире Якира сразу после задержания всё-таки провели нормальный обыск и нашли несколько завезенных с запада «посевовских» книг — среди них была и «Технология власти» одиозного автора, на котором клейма негде было ставить. В общем, я был готов уже через месяц передать дело Якира в суд — но именно по статье 190−1, а не по семидесятой. [1]
Но полковник, кажется, искренне надеялся на чудо.
