Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий
— Михель, ты не стал пополнять свой патронташ? В комиссариате же раздавали вчера патроны.
— У меня был полный патронташ, когда я восемь месяцев назад приехал на войну. За это время я убил четыре десятка «хаки» [2]. Дай бог, подстрелить ещё десятка полтора! Если бы каждый из нас захотел убить только пятнадцать человек, то нам бы на всех не хватило англичан.
— А что для вас, буров, победа? Выгнать англичан со своей земли?
— Истребить всех до одного! Кто больше набил врагов, тот и победил.
Хм… Взгляд, хоть и варварский, но довольно верный.
— Не боишься промахиваться?
Михель хохочет.
— Ник, меня отец с детства учил беречь патроны. У тебя, когда первое ружье появилось?
— Ну… в юнкерском училище.
— А у меня в шесть лет, когда отец впервые взял меня на охоту на льва. Это был кавалерийский «маузер». Вот этот. — Михель похлопывает по прикладу, висящего у него за спиной карабина, — А в восемь он дал мне три патрона и опустил одного на охоту в буш. Надо вернуться с добычей, не промахнуться. Тогда винтовка становится твоей, ты можешь охотиться, когда и на кого хочешь, и в семье большой праздник.
— А если промахнулся?
— Тогда испытание повторяется на следующий год.
— И с какого раза ты его прошел?
— С первого. Подстрелил антилопу. Третьим патроном.
Михель смотрит на небо. Солнце катится к горизонту, бросая по саванне причудливые тени.
— Не успеваем до заката. Придется ехать ночью, — предлагаю напарнику.
— Не надо ночью. Плохая идея, — отвечает Михель, — Тут рядом деревня кафров. Там переночуем и подкрепимся.
Мы сворачиваем к реке. Ван Саакс пускает своего коня рысью, я пришпориваю своего скакуна. Дробно стучат копыта по прибитой поверхности широкой тропы.
Кафрская деревня открывается за зарослями древовидных акаций.
В беспорядке разбросанные среди деревьев искусно сплетенные из тонких стеблей тростника хижины, напоминающие опрокинутые кверху дном корзины.
Первым делом навстречу высыпает местная ребятня — шоколадно-бронзовая. Босоногая и голопузая.
Ван Саакс выуживает из жилетного кармана какую-то самую мелкую монетку, что-то кричит по-кафрски и подбрасывает монету воздух. Вокруг неё тут же скручивается вихрь темнокожих тел. Просто куча-мала, да и только!
Наконец, из мешанины тел вырывается один из негритят, сжимая в руке монетку, сверкая зубами и белками глаз. Его задорную улыбку не портит даже только что ставший щербатым рот.
Он сует монетку за щеку, подхватывает наших коняшек за поводья и влечет вглубь деревеньки.
Негритенок останавливается у одной из хижин, и, ухмыляясь, показывает на маленькое отверстие в стене хижины.
Я вопросительно смотрю на Ван Саакса. Тот смеется.
— Туда, туда, Ник.
Михель соскакивает с коня, я следую его примеру.
Сняв винтовки, ползу за буром внутрь сооружения. Внутри сумрак, глаза не сразу привыкают к нему.
Появляется чернокожая дамочка, бог знает, сколько лет, груди висят, словно уши спаниеля. Оскалив ослепительно белые зубы, хозяйка ставит перед нами с буром глиняные плошки с молоком, ломти тыквы и лепешки из кукурузной муки, испеченные в золе. Снова сверкает зубами и начинает лопотать что-то на своем звучном наречии. Кафрский напоминает чем-то итальянский.
— Ману эла, баас, фига лина, — она склоняется ко мне, отвисшая грудь ее чуть не касается сосками моего носа.
Терпкий запах шоколадного тела бьет прямо в ноздри.
Пью кислое, непривычного вкуса молоко (буйволинное, что ли?), ем лепешки и ковыряюсь в печеной в золе тыкве, хозяйка стягивает с меня сапоги, разматывает портянки, устраивает не то сиденье, не то ложе из циновок, снимает ловким движением с меня патронташ. И все под ослепительный блеск в полутьме ее улыбки и глаз.
— Ту шиллинг, ту шиллинг, баас [3], — шепчут ее губы мне прямо в ухо, а пальцы расстегивают пуговицы на рубашке.
— Михель, чего она хочет?
— Русский, ты совсем дурак? — Михель отрывается от еды, ржет и делает характерный жест, понятный мужчинам, наверное, любого рода-племени.
Негритянка заливисто хохочет и придвигается ко мне почти вплотную. Её губы совсем рядом с моими. От терпкого запаха намазанного маслом тела дуреет голова. Её пальцы скользят по моей груди под расстегнутой рубахой.
Губы пересыхают. Женщины у меня давно не было, с самого отъезда из России.
Стоп, проветри башку, Николя… Тут, считай, в двух шагах от этой деревеньки железная дорога, линия телеграфа и прочие «блага» цивилизации. Кто знает, в скольких объятиях до меня побывала эта кафрская прелестница за два шиллинга, и, какие подарки она могла подхватить от них…
К счастью, природа решила все за меня. Кислое буйволинное молоко с непривычки подготовило в моем желудке настоящую революцию.
— Простите. Не сейчас…
Негритянка морщит сплюснутый носик и отстраняется от меня. А я весь в мыслях, как успеть до отхожего места, покидаю хижину.
Ржание Ван Саакса несется мне вслед.
Большую часть ночи я провожу самым целомудренным образом, деля время между сидением над отхожей ямой в позе орла, дремотой на куче сухих кукурузных стеблей и размышлениях о рисках Ван Саакса, у которого нашлась пара шиллингов для удовлетворения своего мужского естества. Вот ведь, буры, относятся к кафрам, хуже, чем к скотине, а баб их пользуют по первое число, не брезгуют.
Буйволинное молоко и желудок меня и спасли.
Я как раз снова орошаю отхожую яму, когда деревня наполняется конским топотом и резкими звуками военных команд на английском. А я тут с голой задницей…
Счастье, что по вбитой еще в училище привычке, захватил с собой карабин с патронташем.
Надо предупредить Михеля, что мы в ловушке.
Пробираюсь задами к хижине. Поздно.
Двое британских кавалеристов выволакивают из хижины Михеля с болтающимися на коленках штанами и ставят его перед командиром отряда, английским майором. Ещё один английский солдат кидает на землю перед майором карабин и патронташ Михеля.
Майор, не сходя с седла, задает Михелю вопросы: кто послал, сколько их, где второй… Что Ван Саакс не один, догадаться не сложно — оба наших коня привязаны бок о бок в краале.
Бур презрительно молчит.
Майор бьет его кулаком в зубы и повторяет вопросы. Розовый от крови из разбитых губ бура плевок летит точно в лицо бритту.
Майор ухмыляется, вытирая испачканное лицо платком. Подносит его к носу, втягивает запах.
Черт! Да майор — вампир. Во рту сверкают его острые клыки. Я нашариваю в патронташе патроны с серебряными пулями, старясь не производить лишнего шума, заряжаю карабин.
Майор тем временем, выхватывает из ножен кинжал. Солдаты крепко держат Михеля за руки, не давая тому шелохнуться.
Майор кинжалом рассекает грудь бура. Хруст костей и хрящей слышен даже мне в кустах.
Крик боли бедняги Михеля способен разбудить и мертвого. А вампир-майор руками вырывает еще трепещущее сердце бура из его груди и льет кровь из него себе прямо в рот.
Орут от восторга английские кавалеристы.
Мой палец на спусковом крючке, а затылок вампира-англичанина в моем прицеле. Грохот выстрела и череп майора взрывается осколками, сгустками крови и мозга.
— Коленька, Коленька, проснись! — руки и голос Сони вырывают меня из тягостного и вязкого, как болото сна. — Что с тобой? Ты так кричал…
— Дурной сон, кошмар…
Я с трудом перевожу дух, возвращаясь из сна настоящего Гордеева в реальность Лаоянского госпиталя.
[1] Лембои не просто черти, а выросшая из проклятых детей или взрослых, похищенных и выращенных нечистой силой, могут быть и водяными, и банниками, и лешими.
