Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий
Нахожу заведение графа Игнатьева под вывеской «БУФЕТЪ». Но сперва оказываюсь в обычном станционном буфете — посреди нечистого зала, благоухающего прогорклым жиром, пережаренной едой и прочими неаппетитными запахами, стойка с горячительными напитками и закусками.
У стойки теснятся офицеры, многие из них уже нетрезвы. Густой табачный дым сизыми слоями плавает в воздухе, в гомоне господ офицеров чувствуется какая-то скрытая агрессия.
Где-то здесь должна быть неприметная дверь, если судить по рассказу покойного вольноопределяющегося Канкрина, за которой и прячется Игнатьевский буфет.
— Г-господин по-поручик… — деликатно беру за локоть, молодого с франтоватыми усиками и блестящими от выпитого поручика, — не под-дскажете, к-как н-наайти з-заведение г-графа Иг-гнатьева?
Поручик резко разворачивается, явно, намереваясь высказать наглецу, отрывающему его от выпивки, всю бездну своего презрения. Но рот его тут же захлопывается, стоит ему сфокусировать взгляд на моих ротмистрских погонах.
— Виноват, господин ротмистр, — поручик подбирается, и пытается даже принять подобающее случаю выражение лица. — Вторая дверь.
Он указывает на неприметную дверь в задней стене буфета.
— П-премного б-благодарен, с-сударь. С к-кем имею ч-честь?
— Поручик Солоницын.
— Рот-тмистр Го-гордеев.
— Тот самый? — в глазах поручика восторг мешается с обожанием. — Господа, здесь ротмистр Гордеев, герой Лаояна.
Нетрезвые офицерские лица разом поворачиваются ко мне. От стойки ко мне с двумя рюмками в руке протискивается артиллерийский капитан.
— Господин ротмистр, для нас честь, выпить с вами.
— Н-не м-могу от-тказать, г-господа, но т-только од-дну рюм-мку. В-врачи зап-прещают ал-лкоголь. За н-нашу п-победу!
Опрокидываю в себя рюмку, чокнувшись предварительно с капитаном и остальными стоящими поблизости офицерами.
Дружный рев аккомпанементом. Из объятий еле удается вырваться, меня всерьез собираются качать.
И всё-таки я оказываюсь за дверью заведения Игнатьева. Вот где порядок и чистота. Выскобленные полы, белоснежные скатерти на столах, чистый, в отличии от буфета воздух, все, как рассказывал Канкрин, земля ему пухом.
В углу спиной к залу обедает какой-то интендантский капитан.
Соколово-Струнина еще нет.
Присаживаюсь за стол, выуживаю из кармашка кителя часы — минут пять до назначенного времени еще есть.
Подходит штаб-ротмистр с аккуратным пробором в темно-русых волосах и щегольскими усиками. Поверх офицерского мундира на нем белый передник.
Представляюсь:
— Рот-тмистр Г-гордеев… У м-меня че-через п-пять м-минут на-назначена з-здесь в-встреча с жу-журналистом С-соколово-С-струниным. Н-надеюсь, мы ник-кому не по-омешаем?
— Штабс-ротмистр Игнатьев, — кивает он. — Наслышан о вас господин ротмистр. Конечно, не помешаете. У нас сегодня не аншлаг, сами видите.
Игнатьев обводит жестом помещение. Интендантский капитан настолько поглощен приемом пищи, что даже не обращает на нас внимания.
— Что-то будете заказывать? — интересуется граф на правах радушного хозяина.
Задумываюсь. Должно быть у графа неплохой вкус. Тем более, что он и сам вполне сносный кулинар, как я слышал[1].
— На в-ваше у-усмотрение, ч-ч-что-нибудь д-достаточно лёгкое, н-нам п-предстоит довольно серьезная беседа, а н-не застолье.
— Домашний паштет на гренках и луковый суп в горшочках. Салат?
— П-пожалуй, эт-то лиш-шнее.
— Коньяк, водка? Хотя, к такому меню лучше вина. Белого или розового.
— В-вот уж алк-коголь т-точно лиш-шнее. Чаю будет в самый раз.
Открывается дверь, на пороге Соколово-Струнин собственной персоной. Сухо кивает мне, чуть более глубокий кивок достается Игнатьеву.
Смотрим друг на друга, делаю приглашающий жест.
— Як-ков С-семенович, прошу. Об-бязуюсь д-держать себ-бя в р-руках.
Журналист присаживается за стол. Сажусь и я.
Он внимательно смотрит на меня, ожидая продолжения. Что ж, грамотно. Такая позиция заставляет собеседника первым раскрыть свои карты.
— Як-ков С-семеныч, п-прошу п-принять мои из-звинения з-за ин-нцидент в г-госпитале. Э-т-то все к-контузия.
— Из того, что рассказал о вас господин Гиляровский, рисуется прямо героическая личность. Вызвали огонь на себя, чтобы остановить врага. Погибнуть самому, но уничтожить противника.
Киваю, но молчу. Надо дать визави выговориться.
А тут, кстати, помощник Игнатьева, расторопный малый в белом переднике поверх солдатской гимнастёрки и шаровар подает на стол паштет на гренках ржаного и ситного хлеба.
— А вы думали, хотят ли ваши подчиненные погибнуть? Под «дружественным огнем» собственных пушек?
Глаза бывшего террориста, а ныне журналиста смотрят на меня, не мигая. Хороший вопрос.
— Д-думал, Яков С-семеныч. В-вы с-слыхали п-про «К-кодекс б-бусидо»?
— Нет. А что это?
— П-правила ж-жизни и с-смерти с-самурая. Н-наших н-нынешних п-противников и в-врагов. Т-так вот — п-путь с-самурая — э-то с-смерть. Д-даже ес-сли с-самурай ж-жив, он в-все р-равно уж-же м-мертв. Ес-сли к-каждое утро и к-каждый в-вечер т-ы б-будешь гот-товить с-себя к с-смерти и с-сможешь жить т-так, б-будто т-ты уж-же ум-мер, т-ты с-станешь по-под-длинным сам-мураем. Н-ничто н-не п-помешает т-твоей ц-цели.
Соколово-Струнин смотрит на меня с интересом. Кажется, мне удалось его зацепить.
— К-когда в-вы, Я-ков С-семцныч, с-стреляли в м-министра, в-вы ж-же от-давали с-себе от-тчет, ч-что в-вас м-могут п-повесить?
Теперь мой черед смотреть ему прямо в глаза и не мигать.
— Один — ноль, — журналист усмехается. — Я знал, свою цель.
— Я т-тоже.
— Я принимаю ваши извинения, — Соколово-Струнин, хрутит гренком с графским паштетом, — Но обычные люди, а их большинство среди солдат, да и офицеров, любят жизнь и не хотят умирать раньше времени.
— В-война, во-обще, н-неестественное сос-стояние д-для обыч-чного человека. Но б-большую ч-часть с-своей ис-стории челов-вечество в-воюет.
— Тем не менее, есть и периоды длительного мира.
— Н-например?
Соколово-Струнин задумывается.
— Скажем, тридцать пять лет мира после Русско-Турецкой войны и до нынешней войны с Японией.
— В Ев-вроппе, п-пожалуй. Но в к-колониях пос-стоянно кто-то с кем-то воюет. А Л-латинская Ам-мерика? Аз-зия? Ан-нгло-Б-бурская в-война, Ам-мерикано-Ис-спанская за К-кубу и Ф-филипины? Яп-поно-К-китайская?
— Но в Европе-то мир?
Ох уж это мне европоцентрическое мышление!
— М-мир — н-не т-только Ев-вропа.
Приносят луковый суп в горшочках.
Боже, какой запах… И вкус… Никогда не думал, что луковый суп может быть настолько… настолько хорош.
— За что вы воюете, господин ротмистр? Какова ваша цель?
— С-сделать все д-для по-обеды, в-выжить и с-сделать т-так, ч-чтобы в-выжил мак-ксимум мо-моих п-подчинённых.
Журналист усмехается, бровь его саркастично ползет вверх.
— Я напомню, господин ротмистр, что от вашего эскадрона после последнего боя осталось человек пять.
Уел. Неглуп господин террорист, переквалифицировавшийся в террористы.
— Од-дин — од-дин. Н-но н-никто из н-них не с-склонен б-бросать б-бить вра-ага. Ни ка-азак Бу-буденный, по-отерявший в б-бою г-глаз, ни ес-саул Ск-коропадский, ос-ставшийся с од-дной ру-укой.
— Никакая выносливость, никакая физическая сила, никакая стадность и сплоченность массовой борьбы не могут дать перевеса в эпоху скорострельных малокалиберных ружей, машинных пушек, сложных технических устройств на судах, рассыпного строя в сухопутных сражениях, — говорит Яков Семеныч, словно по писанному.
Цитирует, что ли кого?
— Это в-вы с-сформул-лировали?
— Один социал-демократ. Николай Ленин. Вряд ли вы слышали.
— В-владимир Уль-льянов? С-слышал.
Соколово-Струнин удивленно смотрит на меня, не донеся ложку с супом до рта.
— Даже так… Знакомы с его произведениями?
Не столько с самими произведениями, сколько с его бурной деятельностью по свержению самодержавия в нашей истории и переформатирования России… Но Якову Семенычу это знать ни к чему.
