Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий
Рядом с нами осаживает лошадку посыльный из штаба нашего Русского отряда.
— Ван Саакс, Гордеев! Капитан Ганецкий вызывает вас в штаб!..
— … Коленька, Коленька!.. — голос Сони и ее руки вырывают меня из цепкого африканского сна.
С громким вздохом втягиваю в себя воздух. Озабоченное лицо Сони прямо передо мной.
— Я вошла, а ты не дышишь. Я так испугалась за тебя…
— В-все в п-порядке, С-сонечка, милая. П-просто сон т-тяжелый…
Э, да у нее никак слезинки повисли на ресницах?
Соня смахивает тыльной стороной крохотные капельки с ресниц.
— Не пугай так меня больше!
— Не буду!
Её тон становится официальным — понятно, включила режим медсестры.
— Извольте отобедать, господин ротмистр.
Соня ставит на тумбочку судки с больничным обедом — как всегда безвкусным и пресным.
Ем с её помощью, а сам думаю — что же такое мне приснилось?
Сам я, Леха Шейнин, в Южной Африке никогда не был. В отличии, от Сирии…
А тут такой эффект присутствия!
Судя по всему, явно англо-бурская война, на которой хозяин этого тела Гордеев, как я уже выяснил, успел повоевать добровольцем — даже Черчилля в плен брал.
Сон же относился к более позднему периоду войны, когда англичане уже взяли Преторию, и дело шло к превращению относительно регулярных боевых действий в полную партизанщину со стороны буров.
Выходит, настоящий Гордеев где-то жив в глубинах нашего общего сознания?
Так, может и странно резкая реакция на Соколово-Струнина с его мордобитием, это проявление подлинного Гордеева? Ведь она наступила после слов журналиста об издании его газеты в Лондоне.
Черт его знает, чем так насолили инглиши Гордееву в Южной Африке?
— Коля⁈ Ты меня совсем не слушаешь? — Возмущенный голос берегини вырывает меня из раздумий, я аж едва не поперхнулся ложкой безвкусной несоленой каши-размазни, которой. Соня заботливо меня потчует.
— Прости, я все еще был в мыслях о своем странном сне.
Удивительно, на заикание на время пропадает!
— Что же тебе снилось? — Соня салфеткой вытирает мне испачканные едой губы.
— Мне снился Трансвааль…
— Что же тут странного? Ты же воевал там.
Я прикусываю язык. Опять чуть не проговорился! Надо срочно съезжать с этой темы.
— Да, ты права, просто уж очень живой сон… А скажи — Гиляровский уехал?
— Нет, он здесь, в Лаояне. Сперва хлопотал перед наместником и Куропаткиным, чтобы тебя не отдавали под суд, а теперь заперся в гостинице и строчит день и ночь репортажи сразу для нескольких московских газет.
Радуюсь этому известию как ребёнок.
— Я очень хочу его увидеть. Сможешь передать ему мою просьбу?
— Тебе не стоит пока покидать госпиталь, Коленька. Ты еще не оправился после ранений.
Вздыхаю. Женщины, они такие разные, но у всех у них так много общего.
— Могла бы ты пригласить его сюда? Мне, правда, настоятельно необходимо как можно быстрее с ним увидеться.
— Хорошо. Но сперва доешь, и получи сполна отпущенную тебе порцию лекарств.
Соня протягивает кружку с чаем и горсть таблеток и порошков. Что ж, если это необходимо… Покорно глотаю снадобья из очаровательных рук, запиваю чаем.
[1] Гордеев- Шейнин зря удивляется, швейцарский молочный шоколад «Nestle» впервые появился на прилавках в 1875 году, за тридцать лет до описываемых в книге событий.
[2] Скоробут использует жест, известный в нашем мире, как «карана мудра», одна из классических «мудр» в Индии и у буддистов, отгоняющий зло.
[3] «Господин! Господин!» (африкаанс).
[4] «Черт побери» (африкаанс).
[5] Крааль — в южной Африке загородка из колючих веток или жердей для скота или временного лагеря.
[6] «Goddam» — «Черт тебя дери» (англ.)
Глава 10
— Давай, Михалыч! Земля всем ребятам пускай будет пухом…
Гиляровский протягивает мне плоскую серебряную фляжку и воровато оглядывается на дверь. Вроде желающих побеспокоить нас нет.
Прикладываюсь. Делаю большой глоток и едва не задыхаюсь. Аж слезы из глаз.
— Ч-что это? К-какая крепкая в-водка…
— Водка? Обижаешь, ротмистр! Чистый спирт. Медицинский. На-ка, закуси.
Гиляровский протягивает бумажный кулек с сухарями. Ржаные, крупицы соли белеют на ноздреватых кубиках.
Хрущу. Гиляровский забирает у меня фляжку и сам прикладывается. Крякает. Занюхивает сухариком и отправляет в рот. Теперь хрустим на пару.
— Г-где достали, Владимир Ал-лексеевич?
— Тут и достал. В госпитале. Нет ничего невозможного. Просто надо иметь правильный подход к людям, — Дядя Гиляй прислушивается к шагам в коридоре, прячет в карман свитки серебряную фляжку.
Вовремя. Дверь в палату открывается. Входит та самая молоденькая сестричка-берегиня, что дежурила, когда я впервые очнулся здесь в госпитале. В руках поднос с двумя чашками чая, сахарницей и блюдцем с тонко нарезанными лимонными дольками.
— Угощайтесь, Владимир Алексеевич, — смотрит она на Гиляровского.
Тот благосклонно кивает.
— Угощайтесь, Николай Михайлович…
Сестра милосердия ставит поднос на тумбочку.
— Спасибо, Дашуля, золотая ты моя, — Гиляровский галантно целует девушке руку.
Надо же, и имя сестрички узнал. И отношения завел. И ароматным китайским чаем с лимоном обеспечил наш разговор….
А я именем девушки даже и не поинтересовался.
Даша рдеет, что маков цвет, бросает на Гиляровского почти влюбленный взгляд. Хотя по меркам этого времени он почти старик — ему около полтинника. А в мое время и в моем мире он был бы почти молодым человеком.
Словно в подтверждение моих слов, Гиляровский задорно подкручивает пальцами свои роскошные «запорожские» усищи.
— Дашенька, мы тут посидим, побалакаем с Николаем Михайловичем…
Даша ретируется, не спуская с Дяди Гиляя восторженных глаз. Крепко, видать, закружил берегине голову.
Делаю пару глотков ароматного сладкого чая. Гиляровский смотрит на меня внимательно.
— А ведь вы мне, Николай Михалыч, жизнь спасли, отправив с Софьей Александровной в тыл.
Собственно, так и задумывалось.
— Влад-димир Ал-лексеевич, мы — л-дюди военные, к с-смерти при-ивычные, а вы все же, ч-человек ш-штатский. — И тут же поправляюсь, вспомнив, о военном прошлом Гиляровского, — В н-нынешнем с-статусе.
— Даже не знаю, спасибо вам говорить или обидеться… В прочем, это дела прошлые. Вы меня просто видеть хотели, или какой интерес конкретный имеете?
Гиляровский проницателен. Этакий русский Шерлок Холмс.
— В-видеть вас м-мне в-всегда удовольст-твие. С-слыхали ли вы о нашем с Соколово-Струниным инциденте?
Гиляровский хмыкает.
— Зря вы его так, Николай Михалыч.
— Э-это в в-вас ж-журналистская со-солидарность г-говорит?
Несколько мгновений Гиляровский думает, видимо, формулирует, как ему доступно втолковать свою мысль.
— Несколько лет назад, почти в самом начале нынешнего царствования, правительство решило аннулировать некоторые университетские права и свободы, узаконенные еще позапрошлым царствованием. Слыхали про это?
Не слыхал, но делаю этакий жест Гиляровскому, мол, кто же не знает, продолжайте.
— Студенты, дело молодое, горячее, взбеленились. Манифестации, красные флаги, прокламации, обструкция реакционной профессуре. Все, как молодежь любит. Правительство закусило удила. Министром народного просвещения тогда был Боголепов Николай Палыч. Лембой[1] — из той самой «реакционной профессуры», дважды, замечу, ректор Московского императорского университета. Вот он и отдал приказ: во-первых, вернуть в учебные заведения телесные наказания, а, во-вторых, непокорных студентов забривать в солдаты. Что тут началось! — Гиляровский взволнованно качает головой. — Студентов хватали прямо на лекциях — и в строй, а у вашего брата, офицерского, чуть что не так — сразу в зубы. Это сейчас еще и полегче стало!
— У-у м-меня т-такое не в з-заводе! — вскидываюсь с обидой я.
