По прозвищу Святой. Книга первая (СИ) - Евтушенко Алексей Анатольевич
Вуйко Аким сидел на крыльце и курил самокрутку. Был он в тёмно-серой холщёвой рубахе-косоворотке, таких же штанах и галошах на босу ногу. В распахнутом вороте рубахи виднелась жилистая загорелая шея. Худой, подтянутый, седой. Только кое-где пробиваются тёмно-русые пряди. Усы и недлинная клочковатая борода совсем седые, кончики усов пожелтели от никотина. Взгляд тёмно-карих, почти чёрных глаз из-под нависших бровей внимательный, трезвый, ясный. При виде гостей не поднялся, продолжал сидеть, покуривая. Молчал.
— Здорово, вуйко Аким, — поздоровался шофёр. — Это я, Петро.
— Да бачу, шо не хрен с бугра, — усмехнулся Аким. Рот у него был чуть скошен справа налево. — Давно тэбэ не було. Кто это с тобой?
Максим уже несколько секунд был в сверхрежиме и рассматривал пасечника.
Старался его почувствовать. Не в мысли проникнуть, нет, люди не умеют читать мысли, только угадывать иногда. Почувствовать. Настроение. Намерения. Отношение.
Самое главное, есть ли страх. Чужой страх всегда можно почувствовать. Иногда даже кажется, что у страха есть запах. Хотя почему — кажется? Есть запах. Собаки, например, его чуют сразу. А люди в сверхрежиме просто чувствуют. Иногда и без сверхрежима, если страх сильный. Но каким бы ни был страх — сильным или слабым, и чем бы ни был он вызван, это всегда свидетельствует только об одном: его носителю не стоит доверять свою жизнь. Страх возьмёт своё, и человек подведёт. Отступит, не прикроет, предаст.
У пасечника Акима страха не было. Ни тени.
Максим вышел из сверхрежима.
— Меня зовут Николай, — сказал он. — Николай Свят.
— Николай, значит, — сказал Аким и поднялся. — Микола. Шо ж, Микола так Микола. Головне, шоб людина була добра. А кто там у вас ще? Кличте сюда.
Через пятнадцать минут все сидели на лавках за дощатым столом, крепко врытым посреди двора. На столе расположились глиняные миски с мёдом, глиняные же чашки, кувшин и блюдо. В кувшине — молоко. На блюде — нарезанная ломтями краюха ржаного хлеба.
Дети — обе девочки и мальчик макали хлеб в мёд и уплетали угощение за обе щёки, запивая молоком. Взрослые были сдержанней, но не отказался никто. Даже Максим.
— Самогонку не предлагаю, — сказал Аким. — Чай, не свято [2].
— Шо не свято, то не свято, — вздохнул Петро. — Допомога твоя потрiбна, вуйко Аким. [3]
— До партiзан зiбрались? [4]
— По нам так заметно? — спросил Максим.
— А куда вам ещё? — переходя на русский спросил в ответ вуйко Аким. — Евреи в автобусе. Грузовик. И порохом от тебя пахнет, хлопче, на пять шагов. Значит что? Правильно. Стрелял и совсем недавно. Кого убили, немцев или полицаев?
— Полицаев, — признался Максим. — Другого выхода не было. Или мы их, или они нас.
— Не дурак, понимаю, — сказал Аким. — Что за полицаи?
Максим рассказал.
— Щекастого знаю, — кивнул Аким. — Грицько Стасюк. Та ещё жаба. За гроши мать родную продаст. Потом купит и снова продаст. Но уже дороже. Где вы их, далеко?
— Овраг в лесу, сразу за Лугинами, мимо церкви, через поля, потом налево.
— Примерно знаю. Что, и немцев не было никого?
Максим рассказал про молодого эсэсовца, которого оставили в живых. И про двоих солдат у шлагбаума при выезде из Лугин.
— Значит, будут шукать, — сказал Аким. — Шо так будут, шо эдак. Але час трохи е. Петро, дубраву пам’ятаешь у Мощаницы? Ми там гриби збирали колись. [5]
— Пам’ятаю, [6] — кивнул шофёр. — На пригорке, у самой реки. Отсюда на полночь километра три по лесу.
— Она. Знайдешь дорогу?
— Знайду.
— Тодi роби так…[7]
Они сели в полуторку и автобус, вернулись обратно на мощёную дорогу, повернули к Липникам. Село было и впрямь небольшое, проехали его быстро. Максим никого не видел, но чувствовал, что за ними наблюдают. Это хорошо. Значит, кого спросят с пристрастием, расскажут. Видели, мол, полуторку и автобус с людьми. По виду — евреи. Миновали село и повернули направо, на Повч и Игнатполь.
Повч, совсем маленькое село, протянувшееся десятком домов вдоль единственной улицы, уходящей влево и вправо от дороги, проехали не останавливаясь и через километр свернули налево, на лесную дорогу.
Километра полтора дорога закончилась вырубкой.
— Здесь, — сказал Петро. — Выходим.
Полуторку и автобус забросали хворостом, облили бензином из канистр, подожгли.
На краю вырубки Максим, шедший последним, обернулся.
Два костра полыхали посреди вырубки, чёрный дым поднимался к синему, летнему, но уже не мирному небу.
Найдут, конечно. Но не сразу. А когда найдут, то обнаружат лишь сгоревшие остовы, пользы от которых никакой.
Было два часа дня.
Шли так. Впереди Петро, который знал дорогу. За ним Моисей Яковлевич и женщины с детьми. Потом Василий, Лёва, Изя и замыкающим Максим.
Все мужчины были вооружены. Петро, Василий, Лёва и Максим — автоматами. Изя и Моисей Яковлевич — винтовками. Кроме этого, Максим отдал Майе ТТ (женщина настаивала, и Максим уступил, показав, как пользоваться оружием), а сам остался с люгером на поясе и двумя обоймами к нему.
В целом, неплохо, думал Максим. Не с пустыми руками идём. Ещё не известно, что там у партизан с оружием и всем прочим.
К дубраве на берегу речки Мощаницы вышли через час с минутами. Оно и понятно — лесные тропки не асфальт и даже не грунтовка. Хотя надо отдать должное, шёл отряд довольно бодро. Никто не отставал, не ныл, и даже не натёр ноги.
Вуйко Аким уже ждал. Вышел навстречу, встал на тропинке. Только что никого не было и — вот он стоит. В серо-зелёном плаще и сапогах, которые сменили галоши. На плече «берданка» — охотничий дробовик, переделанный из винтовки Бердана. На голове видавший виды треух. За спиной — вещмешок.
— Все живы-здоровы? — спросил он, снова переходя на русский.
— Все, — доложил Максим.
— Значит, слушайте сюда. Идти далеко, вёрст сорок, и всё по лесу. За сегодня не дойдём. Сейчас всем отдохнуть десять минут, покурить, в кусты по маленькому и большому сходить, кому надо, водички попить, и быть готовым.
Он присел на поваленное дерево, вытащил из кармана плаща кисет и пачку папиросной бумаги (видимо, довоенные запасы, подумал Максим), ловко свернул самокрутку, прикурил от спички.
Рядом с ним присел Петро, тоже закурил, достав из кармана потёртый портсигар. Протянул Василию:
— Кури, Вася. На том свете не дадут.
Молодой шофёр поблагодарил, взял папиросу, закурил, тоже уселся на бревно.
Максим стоял неподалёку, всматриваясь и прислушиваясь.
Лес как лес. Тихо журчит речка Мощаница, заросшая по берегам кустами да осинником и больше похожая на крупный ручей. Перекликаются птицы. Где-то деловито стучит клювом дятел, выискивая себе еду под древесной корой. Жужжит овод. Мелькнула и пропала в солнечном луче стрекоза. Чистая благодать и ляпота.
Если не знать, что на востоке горит земля, и тысячами умирают советские солдаты, сдерживая безжалостную немецкую военную машину.
А там, где эта машина, уже прошла, в немецком тылу, убивают уже гражданских: евреев, коммунистов, красноармейцев, партизан и их помощников.
Смерть везде. Смерть, предательство, насилие, кровь и слёзы. И так будет на этой земле ещё долго — до начала сорок четвёртого года, пока не освободит её наступающая Красная Армия.
А сейчас у нас ещё только август сорок первого, подумал он. Два с половиной года, считай. Вечность.
Подошёл Моисей Яковлевич.
— Вижу, вы не курите, молодой человек?
— Правильно видите, — улыбнулся Максим. — Не курю.
— Бросили или как?
— Или как.
— Большая редкость, — сказал Моисей Яковлевич. — Почти все ваши ровесники курят. Да и не только ровесники.
— Вы тоже не курите, — заметил Максим.
— Мне нельзя, сердце, — учитель потёр рукой грудь. — Врачи запретили. Пришлось бросить.
— А сейчас как? — спросил Максим с беспокойством. — Не болит, идти сможете?
— Смогу, смогу, — ответил Моисей Яковлевич. — Оно редко прихватывает. Если что, нитроглицерин у меня всегда с собой. Не волнуйтесь. Скажите лучше, вы с нами?
